Ил-2 атакует. Огненное небо 1942-го

От этой команды летчиков третьей эскадрильи словно качнуло порывом ветра. Раньше других у входа в блиндаж оказались мы с Артемовым – комэска с заместителем. Вначале мы чуть было не сорвались на бег, но вовремя попридержали шаг, только стал он необычайно пружинистым. Хотя наш командир не терпит нерасторопности, но, когда дело доходит до получения боевой задачи, я сдерживаю себя не только в движениях, но и говорить начинаю медленнее. Этим, конечно, не заглушить волнения, которое ледышками покалывает где-то там, внутри, но свое волнение нужно уметь скрыть от ведомых. Они должны поверить в тебя еще здесь, на земле. Поэтому и стараешься быть внешне спокойным. Спускались в блиндаж, а мысли кружили вихрем: «Куда пошлют? К Моздоку или к Эльхотовским воротам? Хорошо бы для начала сержантов сводить в такой район, где меньше зенитного огня, да и с «мессерами» чтобы не встретиться».

Командир, увидев нас, нетерпеливо хлопнул ладонью по разложенной на столе карте:

– Боевая задача! Быстрее рассаживайтесь!

Зашелестели картами, у всех, кроме некурящего Ворожбиева, в руках дымят цигарки. Потянут – и руку под стол, чтобы никто не видел, как дрожат от напряжения и страха пальцы. А командир торопит:

– Южнее Моздока – Вознесенская… на самом Терском хребте… Нашли? Там же отметка 703. Все видите? Километрах в десяти севернее от нее, на скатах хребта, наши войска отбивают атаки пехоты и танков противника. Вот тут и надо ударить.

– Емельян! – обратился он ко мне. – Смотри же, чтоб своих не зацепить! Понял?

– Понял, – отвечаю.

Я поднял глаза от карты, а ведомые, все как один, пялят глаза на мою левую руку, в которой я держу папиросу. Я умышленно не спрятал ее: локтем оперся на стол, и оттого, что расслабил предплечье и кисть, папироса в пальцах не дрожит. Это мой старый прием. Он тоже действует на ведомых успокаивающе. «Если ведущий не волнуется, значит, все вернемся». И хорошо, что так думают, а меня сейчас занимают другие мысли. «Как отыскать нашу цель? Эту самую отметку 703 на карте видно, но на земле эти цифры рисовать для нас никто не собирается. К тому же бой идет на голых скатах, боевые порядки, наверное, смешались – и где там противник, где свои? А если молодые летчики от зенитки шарахнутся и не туда отбомбятся? Легко сказать: «Своих не зацепить!..»

Грузовик домчал нас на стоянку, и я увидел, как Остапенко спрыгнул около своего самолета. Навстречу – механик Николай Бублик. Более десятка летчиков он уже проводил и в первый, и в последний вылет…

Мы успешно отработали по цели и вернулись без потерь. Но… Штурмовик с номером «25» приземлился последним, с разбитым фонарем. Прямо со старта за ним помчалась машина с красными крестами, и выбравшегося из кабины сержанта Остапенко с залитым кровью лицом подоспевшие медики сгребли под руки, повалили на носилки. Рядом с носилками голосила оружейница Тося Табачная:

– Ой мамонька! Та чоловику всю пыку разбыло, а воны тут чухаются… Та вызить його швыдче в лазарет!

Ивана погрузили в санитарку и увезли…

Мы снова сидим в блиндаже за длинным столом. Командир стоит, как тогда, перед вылетом. Нет одного лишь Остапенко, который так хотел выполнить боевую задачу не хуже прославленного Талыкова. О нем сейчас вроде бы и забыли. Командир полка строго спрашивает меня:

– Как ударили?

– Да вроде бы ничего… – Как себе самому давать оценку? Все били, как могли, старались.

– Как это понять «вроде бы ничего»? – вдруг ощетинился он. От этого тона меня покоробило.

– Сами бы посмотрели, какая там мешанина… – Понял, что сказал не то, и добавил: – Хотя бы наши ракетами обозначали передний край – никаких сигналов.

– Когда нужно, я буду сам смотреть… А на ракеты нечего сваливать! Сигналили – не сигналили, ответственность с ведущего не снимается!

– Если будет за что, то и отвечу…

– По своим не ударили? – все допытывается командир. И отчего ему такая мысль в голову взбрела? Злой он сегодня.

– Этого быть не должно.

– А какая гарантия?

– Не гарантия, а уверенность в этом есть…

Командир еще долго спрашивал ведомых, но ясности от них никакой не добился. Вышли из блиндажа, прилегли на прохладную осеннюю землю. Надо бы сделать разбор полета, но говорить не хотелось… Небо совсем очистилось, светит солнце, и хорошо видны дали гор, покрытые зеленым каракулем. Скоро снова лететь. Но уже без Остап-пули. Что с ним?

Приковылял хмурый Шахов. Он сегодня готовился к боевому вылету, сорок седьмому по счету, но был звонок из штаба 4-й воздушной армии.

– Шахову летать не разрешаю! – сказал командующий. – Кто гарантирует, что не собьют? А потом немцы листовками забросают, начнут трубить на весь свет: мол, довоевались русские до последнего, с протезами заставляют летать…

Узнав об этом, Шахов ушел за капонир, чтобы никто его не видел, там заплакал. Второй раз за войну: первый – когда сгорел Николай Синяков, второй – теперь.

– Будешь офицером штаба, – успокаивал его командир.