Ил-2 атакует. Огненное небо 1942-го

С Васильевым шутки плохи – человек он крутой. В пехоте слыл отчаянным пулеметчиком, успел побывать и в штрафбате. Но было нам известно, что туда он попал не за робость перед противником, а за излишнюю смелость перед начальством после приема внутрь горячительного. В свою часть он вернулся со шрамом через всю щеку да еще с медалью на груди, а когда объявили набор на курсы воздушных стрелков, вызвался первым.

– Раз Родина в воздух зовет – значит, хватит ползать на брюхе!

Теперь Васильев был у нас самым обстрелянным и зорким стрелком: уже «завалил» двух «мессершмиттов».

– Так какую же это нечисть, спрашиваю? – грозно повторил он.

– Да ту, что у вас под столом скрывается…

Собака перестала глодать кость, будто догадалась, что разговор о ней. Глаза у Васильева засверкали сталью, шрам на щеке побагровел.

– С каких это пор собаку стали нечистью звать?

– Так с нее же шерсть лезет… В блюдо кому попадет, – от вас же жалоба поступит…

– Следи-ка лучше, старшина, за своей шерстью! – Васильев стрельнул глазами на его волосатые руки, и в столовой наступила такая тишина, как перед ударом первого грома с черной тучи. Все знали: если Васильев уже принял полагавшуюся ему за боевые вылеты дозу да еще и доппаек Саши Чуприной, то от него мирного исхода не жди! Тогда с места вскочил Костя Аверьянов – подтянутый и легкий, словно его кости были, как у птицы, наполнены воздухом. Младший лейтенант вмиг оказался рядом со старшиной.

– За эту собаку мы всем полком отвечаем, – сказал он. – Откормим ее – перестанет линять. На довольствие к тебе ставить не будем, за волосинку в блюде жалоб не поступит. Договорились, старшина?

– А когда до дела дойдет…

– Не дойдет, – Аверьянов не дал договорить и примирительно хлопнул старшину по круглому плечу.

Так наша рыжая гостья осталась в столовой, а после ужина пошла с воздушными стрелками на ночлег в их общежитие.

Впервые я встретился с Аверьяновым месяца два назад на аэродроме у Невинномысска – и фактически «украл» его. Я прилетел туда с фронтового аэродрома за самолетом и приметил бесцельно слонявшегося около столовой летчика в темно-синем сплющенном картузике. Лицо бледное, щеки впалые, тонкий нос с горбинкой. Вид замученный, но все же он чем-то и «ястреб».

– Из какой части? – спросил я его.

– А собственно, не из какой…

– Как понимать?

– Я перегонщик…

Тогда уже была категория летчиков, которые занимались только перегонкой самолетов с тыловых аэродромов на фронт. Многие из перегонщиков очень хотели попасть в действующие части, но их не отпускали. Были случаи и самовольного бегства на фронт, тогда начинались розыски – не в тылу, а в действующих частях. Сбежавших перегонщиков причисляли к дезертирам.

В Невинномысске я подумал об Аверьянове: «Хороший из него боевой летчик получится, и зачем такого маринуют в перегонщиках?»

– Идем перекусим, – предложил ему.

– Я без продаттестата остался… Два дня здесь сижу – горючим не заправляют, долететь до места никак не могу.

– Почему не заправляют?

– Говорят, только для фронтовиков.

– Айда в столовую!

Один обед ели вдвоем. Спросил его:

– В 7-й гвардейский хочешь?

– Еще бы!

– Так полетим парой: я на своем, ты на своем.

– А в дезертиры не попаду?

– Не попадешь. На месте приказом оформим.

Так Костя Аверьянов прилетел в полк и воевал отлично…

С того самого дня стрелки стали неразлучны с собакой. Она бывала с ними и в общежитии, и в столовой, и на аэродроме. Прошло немного времени, наша дворняга преобразилась: шерсть стала лосниться шелковыми переливами, впалые бока округлились, хвост закрутился бубликом, уши – торчком, а коричневые глаза начали «смеяться». Появление в полку рыжей собаки скрасило наши однообразные фронтовые будни с их опасностями, подвигами и неизбежной гибелью боевых друзей. Командование полка не было против не предусмотренного никакими уставами «атрибута» и времяпрепровождение подчиненных в свободный час с четвероногим другом не считало нелепой причудой. Собака стала всеобщей любимицей, но преданна была лишь одному человеку. В столовой она всегда лежала около ног Наумова, в общежитии спала под его нарами, на аэродроме неотступно следовала за ним по пятам. Тот ее не баловал, ласки не расточал, однако сам заметно повеселел. Теперь он каждый раз приходил к ужину с букетом поздних ромашек, ставил его в стакан перед Сашей Чуприной.

– Прими от нас, доченька, – сказал он как-то.

– Тоже мне папаша нашелся, – ответила тогда Саша.