Ильич

— Я тоже так хочу, — прошамкал Малой и повернулся к Серому. — Серёг, а ты хочешь белую яхту? И коттедж…

— Банан на ухо ему, — как-то зло усмехнулся Индус. — У него вон куртафан семисезонный, какая нахрен яхта.

— Я куплю, — вдруг сказал Серый, упрямо выпятив подбородок. — «Девяносто девятую», куртак битой кожи с американским флагом на спине и катер. Буду по Волге до Казани гонять. И на острова в Камском устье. А чтобы не работать, ларёк открою. Два.

— Три, — подсказал Челло из комнаты.

— Чего? — не понял Серый, сбитый с толку.

— Три ларька, — сказал Челло.

— Почему три?

— Пар, озимь и яровой, — пояснил Челло, но никто не засмеялся.

— Бабки где возьмёшь? — тихо и серьёзно спросил Индус.

— Знаю где, — так же тихо ответил Серый.

— Нет у тебя ничё, — уверенно засмеялся Малой. — Откудова?

— Оттудова, — в тон ему сказал Серый. — В земле нашёл. Цветмет. Много. Двадцать тонн. Или сто.

— Звездишь? — вытаращился всегда готовый верить всему подряд Малой.

— А тачку можно и иномарку взять, — не глядя на него, сказал Серый и вдруг его понесло. — В коттедже камин будет! И бар. Я сразу пять ящиков коньяка купл — «Наполеона». Чтобы всегда был. Говорят, за обедом полезно рюмку коньяка выпивать, сосуды чистые всегда будут. Без этих… хлоростиновых бляшек. В «АиФе» писали.

— Холестериновых. Crescit amor nummi, quantum ipsa pecunia crescit,[20] — пропел Челло, раскачиваясь на стуле.

— Чё за цветмет? — Индус вплотную подошёл к Серому, посмотрел на него в упор.

Серый выдохнул и напрягся. Он не любил когда Индус делал вот так как сейчас. Но слово было сказано и приходилось за него отвечать.

— Бронза, — с неохотой выдавил из себя Серый. — Памятник какой-то в земле.

— На Ёриках? — уточнил Индус.

— Ну…

— Гну. А наша доля? — он уже нависал над Серым.

И Серый психанул.

— Какая, нахрен, доля?! — заорал он и оттолкнул Индуса. — Вы все свалили, чаморы, я один как папа Карло… под дождём! Руки стер, на, смотри! А теперь «наша доля»? Хрен по всей морде вам, а не доля! Понял?

— Чё, — с видом искренне оскорблённого в своих лучших чувствах друга произнёс Индус. — Зажал, чё ли? Если там сто тонн, это же…

— Сиксилиард триллиардов! — засмеялся Челло.

— А это сколько в долларах? — влез Малой. Он успел второй раз сходить на кухню и опять жевал.

— Много, — ответил сразу всем Серый. — Фиг с вами. Десять процентов ваши.

— Двенадцать, — подал голос из комнаты Челло.

— Почему двенадцать? — не понял Малой.

— На троих удобнее делить, дебил, — ответил за Челло догадливый Индус. Сегодня он был в ударе.

— О, я же ещё музон принёс! — Малой достал из кармана аудиокассету. — Костян переписал. «Нирвана», новый альбом!

Он прошёл через комнату, уже издали вытянув руку с кассетой, чтобы сразу вставить её в нишу на «Маяке».

— Не промахнись, — посоветовал ему Серый.

Он в этот момент завидовал Малому. В комнате сгустилось напряжение: Челло и Индус зыркали друг на друга и на Серого такими глазами, что даже дышать стало трудно и только Малой ничего не заметил, посчитав, видимо, что разговоры о статуе на Ёриках — обычный трёп.

— Во, сейчас, — он щёлкнул кнопкой воспроизведения.

В колонках зашуршало и гнусавый голос Курта Кобейна запел:

Sell the kids for food
Weather changes moods
Spring is here again
Reproductive glands[21].

— Репродуктивные гланды, — засмеялся Индус таким искусственным смехом, что даже Кобейн издал странный мычащий звук и перестал петь.

— А-а, сука, зажевало! — заорал Малой, бросаясь к магнитофону.

— Серый, — тихо произнёс Индус, — чё за статуя-то? Или ты так… Звизданул просто?

— Звизданул, конечно, — с облегчением соврал Серый. — Всегда хотелось клад откопать. Чтобы раз — и сразу много бабок. Сто тысяч долларов.

— Миллион, — не утерпел Челло.

— Не порвало, — сообщил Малой. Он бережно вытащил кассету, за которой тянулась коричневая гирлянда зажёванной плёнки, и вскинул голову: — Серёг, карандаш дай.

— На подоконнике, — кивнул Серый.

— Так чё, нету цветмета? — не унимался Индус.

— Да не знаю я! — не выдержал Серый и начал юлить, ненавидя себя за это: — Там, короче, железо какое-то в яме. Вы свалили, я копал один. Чуть руку не свернул. Может, колесо от трактора «Беларусь», может, крышка от люка.

— А причём тут статуя тогда? — Малой вставил карандаш в кассету и начал осторожно сматывать плёнку.

— Я подумал, — деланно засмеялся Серый, — что оно на ухо статуи похоже. Колесо это. Или люк. И представил.

Индус внимательно посмотрел на Серого, но ничего не сказал — ушёл в туалет. Малой, вертя кассету на карандаше, тоже вышел из комнаты — убрёл на кухню доедать картошку.

— Зря ты им рассказал, — негромко произнёс Челло.

— А тебе не зря?

— И мне зря, — согласился Челло.

— И чё теперь делать?

— Ничего. Жизнь, мой друг, не имеет функции черновика. Все страницы пишутся исключительно набело. Как говорили древние латиняне: «Tu ne cede malis, sed contra audentior ito».

— И что это значит? — Серый не любил, когда Челло начинал вот эти вот свои латинские выгибоны.