Иметь и не потерять

По ночам Клавдия рвала сердце в острых переживаниях – тревога за тревогой выматывали ей душу: пять ртов – как с ними управляться, как прокормить, одеть-обуть? Младшей дочери, Эмме, еще предстояло учиться да учиться, а Вика, хотя и была на подходе из школы, мыслила поступать в институт. Насте же еще года три-четыре выпадало быть повязанной детьми: крошка Полина только-только выговаривать слова стала, а голос другому ребенку и вовсе полагался месяцев через восемь. Намекнула Настя об избавлении от него, да Клавдия такой скандал закатила, такие слова нашла, что та, закрыв уши ладонями, убежала в соседнюю комнату и закрылась. Никакие возможные и невозможные трудности, никакие грядущие муки не могли склонить Клавдию к согласию с дочерью. И, как знать, до чего бы довели ее непроходящие заботы и работа, если бы нежданно-негаданно не осветилась душа Клавдии сладостным томлением.

Опоздала как-то одна из их официанток на работу, а подменить ее неким, и пошла в банкетный зал Клавдия, поручив помощнику догляд за кухней – к тому времени она уже работала шеф-поваром. За банкетным столом и привлек ее внимание мужчина в форме военного летчика. Почему? Как? Не объяснить. Но именно его выделила Клавдия из всех других военных, сидящих за столом. Выделила просто так, налетной мыслью, без всяких предположений, а тем более потайных дум, как иногда выделяют в толпе просто чем-то понравившихся людей, но чем дольше задерживала она взгляд на спокойно-привлекательном лице подполковника, тем горячее становилось в груди. Без малого пять лет прошло, как ушел из жизни незабвенный Иван Иванович, а никто и ни разу даже чуточку не зацепил ее сердце, не до того было, а тут – на тебе. Полыхнуло чем-то горячим, тревожно-волнующим из глубин души, полыхнуло и ушло. Ушло сразу, как только появилась в зале провинившаяся официантка. Но, видимо, кто-то или что-то руководит человеческими чувствами, кто-то разводит и сводит людей. Там, свыше ли или в иных мирах, но на другой день встретил Клавдию у служебного выхода тот самый подполковник, да еще и с букетом цветов. А ведь они и пару слов не сказали друг другу, лишь взглядами обменялись. И завязалось у них ни то любовь, ни то неотвратное влечение. «Куда меня, дуру, несет? – корила сама себя Клавдия. – Пятый десяток разменяла, а все туда же – в полымя…» Тем не менее до полного исступления, до потери реальности отдавалась новому угару Клавдия, при том ни о чем не жалея, ничего не спрашивая и ничего не требуя. И, возможно, именно этот свет, эта непонятная, все преодолевающая, сила и спасали ее душу от полного истощения. Кто знает, куда бы ввергли Клавдию выпавшие на ее долю тяготы: закалили бы, сделали безразличной, уложили на больничную койку, утянули дальше… От всего этого, или близкого к этому, она спаслась своей, дарованной, видимо, богом, страстью: счастливой, редко к кому приходящей.

Но всего лишь в длительной командировке был тот летчик, ее сердечная отрада, кручинушка сладкая, и когда их счастливое время закончилось, он предложил Клавдии уехать с ним в далекие края – пару лет назад погибли у него в автомобильной аварии сын и жена. А куда ей от своих дочерей, внучек? Куда? Хоть волосы рви, хоть волком вой, хоть из окна прыгай – некуда. Грызла Клавдия по ночам подушку в слезах, в неуемных страданиях, навсегда распрощавшись со своей поздней, а возможно, и единственно сильной, настоящей любовью. Обещал он приехать, а зачем? Зачем лишний раз рвать сердце? Мучить душу? Незачем… И никаких мужиков! Стена!.. Бывали, конечно, у нее потом мужчины, хотя и редко, но бывали, и только для поддержания нормального здоровья, не больше…

* * *

Как ни болело – отмерло. Прошли, проехали, едкие, тяжелые до головной боли дни, мало-мальски успокоилась Клавдия, полностью ушла заботами в семью. А через полгода опять накрыла ее страшная беда: при родах умерла Настя, произведя на свет вторую внучку. «И за что мне такое наказание?! – немного отмякнув от убийственного горя, жалилась в темноту спальни Клавдия, ни то задавая вопрос самой себе, ни то всевышнему. – Чего я такого грешного натворила? Когда и где? Всю жизнь никому не желала зла и не делала. За что?» А по утрам, глядя на завернутую в пеленках малышку, материнские заботы о которой добровольно взяла на себя Эмма, и, сдерживая невольные слезы, ловила себя на трезвой мысли: «А выдержу ли? Вытяну? Подниму? – и каким-то глубинным сознанием понимала, что вряд ли потянет, вряд ли выстоит: всему бывает предел, и человеческим возможностям, и его духу. И тут же ее прошибала как бы сторонняя мысль: – В добре человек беспределен… – И уже по-деловому: – Крути, ни крути, а одной зарплаты и мизерного детского пособия на всех не хватит и придется, хотя бы временно, срывать Вику на работу. Вон Полинка уже глазенки-смородинки вопрошающе таращит, стоит лишь в дверь позвонить, лезет в сумку за гостинцами. Поработает Вика, поддержит меня, а там видно будет…»