Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Доброе утро, мое солнышко! ‹…› В связи со «Смехом на руинах» мне вдруг вспомнился Бланшо, парадоксалист, из которого можно извлечь: я существую, значит – не мыслю. Бланшо как бы заставляет говорить саму пустоту – у тебя говорят руины. Тут вспоминаешь Пастернака: тишина, ты лучшее из всего, что слышал. Представь себе, у тебя в романе есть такое, нечто от Бланшо. Суть многих твоих метафизических отрицаний приводят к иррациональному бытию-небытию человека и мира. Из «пустоты», пройдя многие метаморфозы почти кафкианские, вырастает новое слово. Человек без свойств обретает новую определенность: «Заменяемый и Заменяющий». Отсюда роман мог бы иметь и такое название. ‹…› У тебя: «жизнь-не-жизнь, смерть-не-смерть». Так Бланшо, «пиша» о смерти, останавливал ее. Ты же извлекла из смерти жизнь – это твой поворот романа вообще. Этот поворот ничего общего не имеет со смертью и воскресением – религиозный христианский смысл тут как бы вовсе ни при чем. Если бы был «при чем», то было бы уже известное-переизвестное в литературе, была бы та банальность, площе которой в литературе быть уже не может. У тебя было такое сопротивление материала, какое ты преодолела с неслыханной дерзостью заменяемого, который незаменим. Как ты, какими муками, какими знаньями, какой реальностью-нереальностью достигла уму почти непостижимого? ‹…›

М.б., твой роман – такой для меня временной поздний знак (мое долгое неписание), знак в прямом и переносном значении, не знаю, что я, возможно, еще и буду писать. Но – иначе. А как – не знаю, о чем – тоже не знаю. Жизнь-не-жизнь, смерть-не-смерть! Это то, что сейчас во мне – и вокруг. Вот из пустоты-полноты, м.б., и я приду к своему иному. Но не будем загадывать. Это я тебе пишу из желания показать, каким переворотом в моем мировоззрении стала ты, твое писательство. ‹…›

5.3.1995

Солнышко мое! И у меня в душе ты – солнышко, и на улице солнышко! Моя кирпичная стена перед глазами в солнце. Говорят, что на улице – сплошные лужи, как хорошо.

‹…› Сейчас позвонил Чухонцев, собирается к Семену, в связи с премией, он будет речь держать при вручении. Но он собирается уже две недели – то одно, то другое. А я все припасаю уже какой по счету рулет (помнишь, какие у нас продают?). А вот сегодня, как сказал Сема, в булочной ничего нет. Но зато мне принесла одна моя поклонница – темная, как ночь, работница в библиотеке на ликеро-водочном заводе «Кристалл» пол-литру лучшей водки. Есть черный хлеб, сыр. Сделаю яичницу. И все путем. ‹…›

Леночка! Моя к тебе любовь уже похожа на некоторое помешательство. Хоть пять минут свободных, я тянусь к письму, как пьяница к бутылке. Надо усилием всей воли и всей силы это прекратить.

‹…› Деточка, забыла сказать: за последние 5 дней я и не заметила, как улучшилась моя нога. Почти уже совсем не тяну. Поняла это вчера. Не иначе, твоя верстка помогла! Да и Ахматова уже не при мне. Думаю, что завтра без особенной трудности дойду до поликлиники, тем более что С. И. движется крайне медленно, я уже могу и побыстрее.

7.3.1995

Ленусенька! Сегодня 28 лет, как я с Семеном. Но я сейчас вспоминаю, увы, не дни нашей любви, а то, как в 71 году, выйдя из Кащенко, поехала в Малеевку зимой, а ты заболела в Химках воспалением легких. Что ты могла думать тогда о матери-не-матери, которая тут же не приехала в Химки, а только 2 раза в день звонит. А я не могла тогда выйти даже на улицу – только в столовую, в телефонную комнату и – к себе в номер.

Мать-не-мать совершенно сходила с ума, но, даже если бы меня привезли к тебе на машине, я была бы такой, какая только бы тебя пугала, я могла только лежать, мучиться и молчать. И это твое воспаление легких осталось во мне как воспаление души по сию пору. ‹…›

11.3.1995

Леночка! Получила твое письмо, отправленное с Софьей Филипповной – какое письмо! Каждый абзац вмещает в себя информацию о таком насыщенном, даже перенасыщенном работой времени, что первое, что хочется мне тебе сказать: береги себя! Береги! Хотя, возможно, работа, имеющая такую, либо мгновенную, либо в недалеком будущем отдачу, м.б., неким образом восполняет душевные и физические затраты? Бог его знает, как Бог распоряжается человеческими ресурсами, если человек делает благое дело? Но меня не может не тревожить твоя возбужденная усталость.

А теперь: выставка прошла прекрасно – радость для меня! Из 10 интеллектуалов и 40 профессоров – твой серьезный доклад – тоже радость[249]. Работа над каталогом – радость, гордость и испуг – столько надо сделать за такой короткий срок! Но твое желание все это делать – восхищает. ‹…›

158. Е. Макарова – И. Лиснянской 12 марта 1995

12.3.95

Утром читала снова твои письма. Ты даже себе не представляешь, что они значат для меня. Вот прочла про Меркурьеву. Так ты здорово о ней пишешь! Потом этот кошмар с фашистом, имя не разобрала, – и тоже интересный факт – имя всем вам страшно печально известное, а я даже его разобрать не смогла с твоего почерка. Или ты именно его умышленно неразборчиво написала?