Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Мамик, конечно, так не перелетишь, по взмаху волшебной палочки, но это нужно, необходимо сделать. Если ехать на постоянное место жительства, то тогда у вас есть разрешение (пока еще есть) на тонну груза. Этой тонной может быть все, что угодно. Ценные же книги (их много, я знаю) мы перевезем через Бовина, вашего посла здесь. Я с ним кое-как знакома. Для Семена он это сделает. Продажа или квартиры, или дачи – этим надо мне заняться. Может быть, летом у меня будет неделя-другая. Есть еще классный вариант – сдать вашу квартиру на год или полгода и приехать на это время сюда. С помощью Израиля репатриантам и с деньгами за сдачу квартиры на жизнь в роскошном месте вам хватит, на жизнь в тишине и красоте. И мы будем рядом. Ты никакая не нагрузка мне, не болтай чепухи.

‹…› Вчера читала Геббельса, подумай! Нашла у него перлы на тему «Культуры и Варварства». Он пишет: «В то время как евреи в Терезине сидят в кафе, пьют кофе, едят пирожные и танцуют, наши солдаты несут на себе все тяжести этой страшной войны, ее страдания и лишения, ради того, чтобы отстоять родину». Противно, – все нынешнее у вас похоже на мой материал.

Мамик, пиши мне длинные письма, это единственные тексты на русском языке, которые сейчас я читаю. Пожалуйста, не вздумай обходиться формальностями. Вышла ли уже книга? Смотри, какие мы с тобой продуктивные, то и дело верстки читаем! ‹…›

159. И. Лиснянская – Е. Макаровой 26, 28 марта, 2, 5 апреля 1995

26.3.1995

Леночка, дорогая моя, давно тебе не писала, – всякая мелкобытовая и мелковрачебная ерунда. ‹…› Надо как-то собрать себя и в Переделкине взяться то ли за автобиографические записи, то ли за мемуарные, перемешанные с собственной жизнью. За что-то взяться надо. Стихи меня покинули, и необходимо находить в себе из себя лазейку во вне себя. Просто ежедневно усаживаться за стол и часа 2–3 писать. Это никому не нужно, но мне, м.б., пойдет на пользу – проветрю душу, повымету всякий «сор» (когда б вы знали, из какого сора растут стихи…), сдую пыль, выведу плесень тем способом, каким пользовался герой «Черновой формы»[250], м.б., даже стекло удастся протереть, а не только зеркало. Короче, у меня сейчас себяспасительные намерения, а справлюсь ли? Скорее всего, самоспасение останется исключительно разумным намерением.

‹…› Ляля[251] мне рассказала, как вы встретились, как они поехали к вам за проводом для кипятильника и как неожиданно прекрасно провели у вас время. Федя трудился, но выходил к гостям весь в краске – очень понравился, очарованы Борины и Сережей. А о тебе рассказывала: красавица, выглядит хорошо, вся во многих раб[очих] планах и их осуществлениях. Восторгалась квартирой, замечательно просторна, в чудном месте. Долго описывала твой балкон, выходящий в сад, – обычное место твоей работы. Мне же сразу вспомнилось сливовое дерево и та крыша под Ригой, о которой я узнала не только из твоих произведений, но, вначале, из твоих писем в «Отдых» (пансионат). Но еще с более щемящим чувством вспомнилось «Комарово», где обе мы работали в одной комнате, совершенно не мешая друг другу. И так захотелось мне, захотелось до слез, очутиться на твоем балконе, незаметно занять на нем уголочек, чувствовать, что ты работаешь рядом, и с этим чувством смотреть в сад, тоже что-то сочинять. А нет, то помогать тебе в каком-нибудь сочинительстве.

Я заговорила с Лялей о нашей «печке», о том, что она пойдет на воздух в Переделкине, а Ляля мне в ответ начала рассказывать, как микроволновка ваша почти ни минуты не простаивала: то хлеб грели, то еще что-то. В общем, располагались все вокруг перед микроволновкой. И таким родным уютом на меня повеяло. Я была счастлива и тогда, когда в Химках на кухне захватывала свой уголок, а меня ты угощала, то одним кормила, то другим. Такое, и почти забытое ощущение: сидишь как королева, а тебе – пожалуйста. Дома же я без конца кого-нибудь (Семена постоянно) кормлю, суечусь, а мне это трудно. Как мечтаю немного побыть-пожить по-царски. ‹…›

28.3.1995

Леночка! Писание тебе писем – это уже как какой-то почти религиозный обряд. Как сказал бы вечно живой: «опиум для народа». ‹…› Курю нещадно. Надо сократить – да не выходит, смолю 2 пачки в день. Сейчас твои, с ментолом. Пишу твоим карандашом, т. е. ручкой, последней, прекрасной – беленькая, что-то написано на иврите, почти на кончике ручки три дырочки и написано: STYB-M. До фломастеров еще не дотрагивалась, лишь бы не были жирнопишущими. Сижу в твоем зеленом костюмчике домашнем. Так приятно быть в чем-то твоем. В тобой подаренном! ‹…›

День сегодня не холодный, судя по прогнозу, но на вид очень сумрачный, черно-серый. Как надоел за зиму этот цвет-не-цвет. Неужели, как только намылимся в Переделкино, начнется весна-не-весна, а сплошная дождливая осень-не-осень? Похоже на то.