Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Так вышло, что после ахматовской комнаты я попала именно туда, где ее отпевали, – в этот дивный храм. Комната же ее – почти келья. Все я там узнала – и сундук резной, невысокий относительно, параллелепипедный, коричневого цвета: «Бог попутал в укладке рыться». Трюмо тоже старинного покроя и на нем «надбитый флакон»: «и над тем флаконом надбитым»[321]. Поразила меня только узкая кровать. Я себе не могла представить, что Ахматова, так любившая лежать и даже принимать гостей лежа, спала на ней. Я спросила. Да. Эта узкая то ли тахта, то ли кушетка – не ее. У Ахматовой был широкий диван. Сама «шкатулка» стоит на небольшом письменном столике красного дерева. И по-моему, она также из дерева, а не из серебра, как описывает Л. Чуковская. ‹…›

13.12.1996

Доченька! Я уже дома. Все у меня в порядке. Семен весь без меня изнемог. А меня теперь то туда, то сюда заманивают летать. Уж такие отзывы о моем выступлении отовсюду (устные), что впрямь впасть в предрождественскую эйфорию. Но не впаду. Лучше мозги очистить от всякой шелухи и подумать о стихах. Да дома до лета, ей-ей, не дадут. Ты знаешь, мне нужно пространство во времени, время кое-какое есть, но без пространства.

‹…›

14.12.1996

‹…› Не поленюсь и перепишу тебе цикл, который хотела отдать в «Континент» (обещала), цикл я завершаю тем простецким стихотворением, которое тебе однажды послала «Кого бы я ни встречала, / я встречала себя».

Сейчас составляю очередность (приблизительно) и перепишу. Прошу тебя, если сможешь, позвони и назови то, что не стыдно напечатать. И вообще – но честно. М.б., Семен – совершенно прав и нет в этом цикле ничего свежего. М.б., он, Семен, а не только цикл, – в унынье, болит плечо и шея, и он так безапелляционно мне сказал: «Ты права. Все бесцветно», за исключением последнего, тебе переписанного и тебе, как я поняла, за последнюю простоту не понравившегося. Цикл хочу назвать: «Лоскуты разных лет».

Скажи, умоляю тебя, мне правду. Я не настолько сумасшедшая, что меня следует утешать, и достаточно здравомыслящая, чтобы не отдавать в журнал посредственности.

Растет вода весной раздольно.
Растет растение привольно,
Растет ребенок своевольно.
А вот душа растет так больно,
Что даже трудно говорить[322]

.

1971

Нет, моя хорошая! Не буду переписывать, т. к. не только «больно говорить», повторять еще больней. Как только я это поняла, мне сразу стало почти весело.

‹…› Что касается моего самочувствия – все, более или менее, – ничего. Особенно, если не выходить и не выезжать из дому. А вчера пришлось. Был в ЦДЛ вечер поэзии Лёни Губанова[323], помнишь, мужа Алены Басиловой[324]? Ляля Рустайкис, которая теперь то и дело выступает по радио с чтением своих стихов и «Снегопадом», достала меня звонками, стыдила: да неужели ты не пойдешь на вечер Лёни, ведь он гений! Он действительно замечательный поэт с жуткой судьбой – непечатаньем, сумасшедшими домами, со смертью в 37 лет от разрыва сердца. Я и без Ляли собиралась выехать на этот вечер, если кого найду меня отвезти и привезти. Ляля же талдычила, что вот они с матерью Губанова все равно возьмут машину.

Я ее сто раз предупредила, что вечером ничего не вижу, машину ловить на большой трассе не могу. Ну, что там, естественно, она мне позвонит, когда надо выходить из дому, поймаем машину, не о чем мне беспокоиться. Короче, она позвонила, я вышла и 15 минут промаялась у ее подъезда (оделась я скорее для машины, чем для мороза). В общем, наконец и улицу перешли, и поехали. Там бы мне нормально повесить пальто в раздевалке, кто-нибудь бы на обратном пути довел бы меня до Большого кольца, поймал бы машину (ул. Герцена перекопана). Но я безвольно поплелась в комнату администратора, та повесила мою, т. е. Семенову, куртку в шкаф. ‹…› Вечер прошел в жанре несчастного Лёни Губанова – со скандалом. Алена что-то начала говорить об архиве и кознях СМОГистов, не имеющих права публиковать Губанова, это она отвечала на выкрик из задних рядов – какой не помню выкрик. Тогда с места встала старушка-мать Анастасия, с которой мы с Лялькой ехали на вечер. Мать Губанова начала рассказывать, как плохо однажды с Лёней обошелся Евтушенко, и о том (это было интересно), как ее сын писал, а потом правил написанное, и о том, что весь архив принадлежит ей, а уж она доверила поэту Алле Александровне Рустайкис публиковать ее сына. Снова Алена кричала: ну, вы слышали, хозяйка архива – мать и больше никто! Тогда с места начали просить прекратить пререкания, читать стихи Губанова. Хорошо говорил Битов[325], интересно и содержательно. Но вечер этот спас бард – гитарист-композитор. Он пронзительно исполнил три длинные вещи, две в середине скандала, а последнюю в конце. Да, именно в конце скандала.