Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Дело в том, что Алёна после того, как бард отпел в первый раз, вдруг начала рассказывать, как она искала свою ноту в поэзии, придавленная знанием Ахматовой, Мандельштама и Цветаевой, не желающая быть их эпигонкой. И нашла свой ритм под Вологдой, где услышала вопленницу и поняла: вот оно! – И стала вопить. Как ее ритм подхватил Губанов: читаю ему свои «вопленницы», а он тут же в этом же ритме пишет свои стихи. Короче, перешла к чтению своих «вопленниц»: «Кожи, кожи, кожи, рожи, рожи, рожи!»… Тут ее снова прерывают: «Пусть еще споет бард Попов[326] Губанова».

На этом месте я тихо с первого ряда прошмыгнула на край сцены и за сцену: искать пальто. Уже за сценой услышала спокойный крик вопленницы: ну раз не хотите моих стихов, то сейчас Попов споет. Оказалось, что Семенова куртка совсем в другом краю и не по той лестнице надо идти, а ключ у распорядительницы. Так я попала в тусовку, ибо куда денешься, потенциального провожающего Пашу Крючкова[327] уже не найдешь, а одной – куда мне?

От Кублановского узнала новость о себе: «Рейн мне рассказал, что возвращались из Петербурга в частном роскошном самолете с бассейном посередине и что за неимением плавок купались с Инкой голыми в бассейне, пока летел самолет». Я опешила: «Никакого бассейна в самолете не было, Рейна надо четвертовать, т. е. его фантазии». А у самой сердце упало. Видимо, Рейн дурачился, не зная, какую напраслину на меня возводили в 1961-м (голая с кем-то, я тебе рассказывала эту жуткую историю). И вот на тебе – опять я голая. Вспомнился и Герман Плисецкий, пристававший ко мне с историей моей любви с Хинкисом, которого я однажды только мельком видела. Я обалдела, но быстро взяла себя в руки, взяла бутерброд с красной икрой.

Все делала Алена – бутерброды, водку, и сам вечер затеяла, чтобы найти спонсоров на многотомник. Нужен был бы только один том. Кстати, о спонсорах она и на вечере говорила. Это – нормально по идее, но не по исполнению и не по заявке: многотомник! На тусовке же что-то комплиментарное мне говорил Битов, а Алена указала мне на какого-то хмыря в тройке и белой блузе: «Это мерзавец поэт Лён[328], сейчас он в президентской администрации заведующий культурой, а сам Лёню травил и вот явился». (Кстати, травля пошла с Юнны Мориц, а теперь она правозащитница-демократка гласная.)

‹…› Закончу рассказ о губановском вечере, для которого маленький зал оказался тесен (100) человек, а большой зал слишком велик. Когда, наконец, я оделась, дождалась Рустайкис и мать Губанова, мы втроем вышли на улицу. Лялька заполошная сразу забыла, что я в темноте ни хрена не вижу, тем более когда блестит снег (туда-то я ей напомнила и мы шли, держась друг за друга), и хоть ходит, опираясь на палку, такую скорость развила под руку со старушкой Губановой, что оставила меня одну далеко позади.

Я-то едва ногами перебирала, как опасливый ребенок, отваживающийся впервые ходить. Ну мне повезло, меня догнал один знакомый, т. е. он меня бы перегнал, шел сам по себе, но я вцепилась в его рукав, объяснила: ради Бога, доведите меня до Кольца. Лялька обо мне вспомнила только на углу. Ну ладно, поймали машину, уселись. Но надо же было, чтобы, проехав «Динамо», спустило колесо. Водитель нас высадил. Представляешь себе, что такое для меня стоять перед широким проспектом, я же боюсь, машины слепящие ужасают, а Лялька орет: оставили беспомощных женщин на шоссе, а старушка Губанова (голос пронзительный) кричит: пошли к метро! Где оно! Мне бы отступить глубоко на тротуар, повернуться спиной к шоссе, и пускай бы они голосовали. Ведь Лялька прекрасно знает не только то, что я плохо вижу, а мои отношения с пространством, особенно в темноте. Так что, изнемогая от ужаса, голосовала я. Две машины отказались под дружный вопль двух старух за моей спиной, третья – взяла. Я объяснила уже спокойно, как ехать, куда повернуть, остановила перед своей калиткой, расплатилась, а Лялька даже не вышла довести до дверей.

‹…› Позавчера Семен написал очень душевное стихотворение и довольно хорошее о своей любви ко мне. Переписать не с чего, а пересказывать стихи – глупо. ‹…›

20.12.1996, 17.00

‹…› Леночка! Сейчас позвонил мой издатель – везет сигнал: «Вес дражу, вес дражу, интересно, что далше будэт»[329]. Помнишь, так говорил один татарин, когда ему Елизар Мальцев читал перевод его повести. Так вот – вес дражу – пасматрэт хочу, а он все не едет. Напишу, какой вид. Господи, хоть бы ошибок было поменьше. Издатель сказал, что книга выглядит благородно.

Уже Ельцин дает интервью по Российской программе, а издатель все… приехал. Книга – красавица. Вот бы ее душа выглядела бы как суперобложка. А фото – твое любимое, молодое, тот снимок, что висел у тебя с трещиной. Ах, если бы был тираж, я бы тебе послала, хотя внутрь заглянуть страшно. Взял читать Семен.