Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Дорогая моя доченька! Вот так и получилось, что я оказалась в Швейцарии, – скорей бы ты прилетела! Сейчас сижу в пустой аудитории Бернского университета, жду, когда Галина прочтет двухчасовую лекцию и мы поедем домой, в Шебр. Это недалеко от границы с Францией, рядом с городом небольшим, но очень красивым – Веве. Место князя Мышкина. Ах, да ты же и в Швейцарии была! Здесь, в Берне, мне не очень понравилось, хоть это и столица. Не потому что: то солнце, то дождь. Все же я видела и медвежью яму с тремя бурыми, как скалы по дороге к Рильке. А также прошлась по старому городу, где не ездят машины и где – знаменитые часы. Улица, где эти часы, – скорее – гигантский пассаж с богатыми, но не кричащими магазинными витринами. Но вот ради чего стоило идти вдоль различных, не только магазинных витрин: я увидела дом, в котором на 3-м этаже жил Эйнштейн! Внизу – ресторан, в его предзальнике – портреты Эйнштейна. Здесь же – дверь в музейную квартиру. Не из нее ли выходил Эйнштейн, когда к нему подошли и спросили, записывает ли он в записную книжку свои мысли? Помнишь, как он ответил? Как гений: мысль приходит так редко. Действительно, Леночка, стоящая мысль приходит редко – ее запоминаешь. Галина перед своей утренней двухчасовкой меня поручила своей бывшей ученице сербке Кате, ширококостной некрасивой, но милой женщине, у которой дети уже в школу ходят. Катя прочла на дверях музея Эйнштейна, что в понедельник посещений нет. Ну что же, иногда перед закрытыми дверьми постоять лучше, чем в них войти. Больше всего мне понравилась окраинная, в желто-зеленых деревьях улочка, где и живет Катя. Она хотела мне показать свой аккуратненький, увитый фиолетово-сиренево-голубыми цветами, особнячок изнутри, – ее муж врач. Вот как живет семья врача, а у нас? Нет, не стану об этом, а то окончательно расстроюсь. Катя хотела выпить со мной по чашке кофе, а потом и по окрестностям повозить, но было уже поздновато. Галина нам назначила встречу в кафе против Университета, если бы я знала, что до вечерних лекций она вообще из кафе не выйдет, – тогда могла бы и хорошенько опоздать.

А вот вчера мы ездили с ней, Жан Марком[401] и Аллой Демидовой[402] в чудесные места. День выдался на славу устойчиво-яркий. Слева – горы разной окраски, – зеленой, бурой, снежной, справа поначалу, минут двадцать – драгоценно светилось и переливалось Женевское озеро. Потом мы снаружи осмотрели дом, в котором жил Рильке. Дом стоит у дороги, на изумительном месте, – горы со снежными вершинами кажутся близкими. А на самом деле близок виноград поздней породы, – темные виноградинки, похожие на черную смородину, свисают компактными гроздьями. Такого винограда я нигде не видела, тем более что он растет прижимаясь к забору вкруг бывшего дома. У нас, в Баку, виноградные лозы стелились и змеились по песку то солнечно, то вечерне-фиолетово. Потом мы доехали до музея Рильке. Там меня заинтересовали, главным образом, рукописи – несколько стихотворений и многие письма. Рильке сначала писал черновик, потом его переписывал, и только третий экземпляр был окончательным. Первый черновик написан простым, нетвердым, почти детским почерком. Второй черновик – несколько иной, не закругленный, более уверенный, с признаками каллиграфии. А беловик уже пишется изощреннейшей красоты почерком. С таким явлением я никогда не сталкивалась – два диаметрально противоположных почерка у одной руки, с промежуточным и тоже иным – между черновиком и беловиком. Было ясно, что своим письмам он уделял не меньше внимания, чем стихам. Но есть и разница: если стихи переписаны филигранно готическим почерком, то беловики некоторых писем зависят и от адресата. Например, женщине, которая его опекала, письмо в окончательном виде – попроще, чем более значительным адресатам. А вот кому они написаны с самым, наверное, каллиграфическим изыском, я, увы, не запомнила и не переписала имени в блокнот, он так и остался чистым, на его страничках я тебе сейчас и строчу. Вечная история, – говорю себе: делай записи, но увлекаюсь и забываю. Больше я ничего в музее и не замечала. Всегда так, упрусь в одно, и только это одно и вижу. Помнишь, ты меня в 94-м году возила на Кропоткинскую, на выставку? Там были Гойя, Эль Греко, Веласкес, даже Рафаэль был, а я уперлась в «Святую Клотильду» Сурбарана и в вещь Лоренцо Лотто «Благовещанье», и – никуда от них, а люди нормально обходили два огромных зала, смотрели все. Сразу все видеть мне никогда, увы, не удается.