Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Далее, Леночка, мы проследовали к могиле Рильке. Если дом, в котором он жил, в немецкой части Швейцарии, то могила его в самом начале – итальянской. Место последнего привала на земле Рильке выбирал себе сам, – это близко к небу, высоко и на высокой, очень приметной с дороги, горе. И снизу видно и сверху. Когда мы взобрались с Демидовой к кладбищу, то не сразу распознали, какое оно, хоть и известно, что Рильке – католик. И только пройдя мимо нескольких могил, удостоверились, что – католическое. Дело в том, что это место после французского и небольшого немецкого, уже – итальянское, пограничное. Такое постепенное сближение делает и кладбище нейтральней. Мне это показалось межконфессиональной деликатностью: мало на кладбище скульптурных святых и ангелочков, как, например, на старом Немецком кладбище в Москве, где лежит Мария Сергеевна. (Кстати, неуверенная в своих стихах Петровых верила в свое предназначение, иначе б, скажи, зачем ей было писать письма под копирку?) Могила самого Рильке – впритык к стене, безо всяких украшений, памятник из довольно простого, но, видно, очень прочного камня. Могила не более полутора квадратных метров, в каменной же, но не сплошь ограде. Посередине в землю вставлена лампада, и она светится почти красным светом. Нам объяснили, что лампаду зажигают по праздникам и воскресеньям, вчера – был как раз воскресный день. Сразу же после его могилы – католический храм. Мы вошли в костел перед самой службой, но не остались. Костел так же, как и само кладбище, отличается сдержанностью – одно скромное распятие и одно изваянье Девы Марии. Есть роспись, но опять же не броская, словно бы здешние католики не хотят смущать соседей-протестантов храмовым великолепьем. Но быть может, это мои домыслы малознайки. Может, все проще, – беднее население, а значит, бедней и костел и кладбище. Но Рильке-то не был бедняком, а его могила аскетична. После костела мы с Демидовой сидели на лавочке перед кладбищем. Говорили о Рильке и Пастернаке, о том, что Пастернак кое-что воспринял то ли уже переводя Рильке, то ли задолго до этого. Конечно, в связи с Рильке не могли не вспомнить Цветаеву и их переписку и «Попытку комнаты». А в связи с Цветаевой Демидова расспрашивала меня о некоторых частностях в моем литературоведческом детективе «Шкатулка с тройным дном». Демидова оказалась очень чутким и образованным человеком. Не смейся, не моя «шкатулка» – показатель ее образованности. А я еще посетовала, что, мы, русские, совсем не практичны: памятник Пастернаку – из ракушечника, и на глазах разрушается от сырости. Конечно, я не могла не хвастануть, как в 1993 году 30 мая Люша познакомила меня у могилы Пастернака с Натальей Солженицыной и как та вдруг сказала, что я любимый современный поэт Александра Исаевича, и как я этому изумилась, не то слово – ошарашилась.

‹…› Леночка, в музее случилось то, что со мной редко бывает, – минутная вспышка атавистической памяти. Смотритель, основательный и симпатично голубоглазый немец, начал рассказывать по-французски, как и когда создавался музей, но я все понимала, еще до того, как Жан Марк начинал переводить. Я оцепенела, – так случалось, кода Сема говорил с братом по-еврейски или если слышала армянскую речь. Ведь я же не знаю этих языков, дома говорили по-русски, лишь армянская бабушка с мамой разговаривала и по-армянски. А французский моего дедушки, когда он говорил сам с собой, я и вовсе не могла усвоить. В некотором оторопении я отошла от Жан Марка и Галины, но самое постыдное – от любезного музейщика. Оторопь, как все у меня, быстро прошла, – и тут я увлеклась триптихом почерка Рильке. Увлеклась и Демидова самостоятельным осмотром музея и разницей меж черновиками и беловиками стихов и писем, на которую я ей указала. ‹…›