Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Доченька моя! Вчера тебе не писала, но попугала тебя по телефону. Коллапс – действительно ужасная штука. Но все – позади, и я живая, как никогда. ‹…› Идет борьба всех со всеми и повсюду. Полнейшая напряженка. Но я сегодня вопреки всему в отличнейшем настроении, – жива, говорила с тобой, жду серебристого костюма от тебя. От тебя – это лучше, чем от Диора или Зайцева. Выплыву на кафедру в виде серебристожирной беззубой рыбины. Рыбы не улыбаются, и я не буду. Рыбы не говорят, а мне придется речь толкать. Лучше бы не надо. Речь свою я уже написала. Конечно, ничего нового сказать не могу, а только повторить свое же старое. Но и мое, уже мной говоримое, не блещет остротой ума и оригинальностью. Ничего не поделаешь. Лауреатство это для меня – очень большое событие, почетное для души. Но, доченька моя, я поняла, что главные мои события – часы или дни, когда пишу. Никакое блаженство с этим не может сравниться.

Да, забыла тебе сказать, – «Знамя» попросило у меня повесть – почитать. Я согласилась, уверенная в провале. ‹…› Через три дня Иванова мне сообщила, что моя повестушка понравилась всем. Кажется, будут печатать в конце года[406]. Вот так дела! А редакторшей будет та, что была у тебя, – Лена Хомутова. За всей суетой я тебе это забыла сказать. А суета у меня большая. Например, надо подготовить материалы для выставки в помещение, где будет выдаваться премия. Нужны фотоснимки, мои книги, отдельные публикации, статьи обо мне. Кроме снимков и книг у меня и нет ничего. Почти все отдала в архив. Да и для чего? Хватит и этого. Не буду копаться в папках, которые еще остались. Неохота. Скорей бы все прошло благополучно, и – в Переделкино!

А куда я спешу, спрашивается, куда спешу? А мне хочется написать кое-какие рассказы из жизни, преимущественно – смешные, но и грустные при этом. ‹…›

245. Е. Макарова – И. Лиснянской 29 марта 1999

29 марта

Мамик, посылаю тебе покупку – про нее ты все уже знаешь. Как, когда и с кем покупали. Если не понравится, скажи, купим еще что-то, было бы с кем послать. ‹…›

Эдит Крамер написала послесловие к книге – начинается так – «“Фридл” – это труд поэта. Годы добросовестного исследования собрались и трансформировались в поэму о сложной, противоречивой, загадочной жизни великолепного художника и педагога. Книга ведет читателя по извилистой, дрожащей, мучительной тропе к трагической развязке…» Дальше Эдит говорит о том, что в такой поэтической книге нет и не должно быть места для психоаналитического анализа, но, поскольку она была ученицей и последовательницей Фридл, она берет на себя право на такой анализ. И дальше она дает очень интересный анализ натуры Фридл, ее комплексов – комплекс вины, садомазохистские наклонности, берущие начало от смерти ее матери, и т. д. Своего рода дегероизация Фридл. Например, она пишет про ее аборты от Зингера, о выкидыше, и о том, что вся ее материнскость нашла выход в Терезине. Я старалась это написать очень осторожно, Эдит – напрямую. Фридл говорила Эдит – «Он (Зингер) считает, что во мне нет ничего материнского, откуда ему быть, если нет ребенка во чреве!». Павел со своей все принимающей любовью становится таким ребенком для Фридл, потому она и помыслить не может оставить его и уехать, – если есть полпроцента риска не вытащить Павла из Протектората, то нет, потому и едет за ним в Освенцим. Много интересного в этом рассказе Эдит. Но он походит на хирургическую операцию души. Эдит я бы уравновесила оценкой какого-нибудь философа-мистика, но где его взять… Я пошлю издателю – интересно, что он скажет. ‹…›

246. И. Лиснянская – Е. Макаровой 4, 6–7 апреля 1999

4 апреля 1999

Леночка! Только что по телефону высказала тебе, как и Семен, свой восторг, нет, не восторг, – потрясение – гений. «Фридл»[407] – замечательно сильное, талантливое произведение, за которым стоит не только ее и твой огромный труд души, но и Слово как таковое. Но начало, а м.б., середина вещи, которую ты сейчас прислала, а мы с Семеном прочитали, уже новый, высший уровень, самый высокий, на который способен подняться художник. Прежде я считала тебя крупным талантливым писателем. А теперь вижу: ты – гений! Даже страшно от этого открытия. Боже мой! Неужели Твою посланницу родила я, грешная? Ты понимаешь, что за вопрос я задаю и каким благоговением этот вопрос продиктован? Больше ничего я тебе сейчас не напишу: я плачу, я смеюсь, я обращаюсь к Богу. Я молюсь, чтобы Он дал тебе сил и здоровья довершить твой подвиг не гражданина-архивщика, и за это слава была бы архивному работнику, я молюсь за Его поддержку твоего писательского гения.

Ты на такой высоте, что ничего не бойся, не потеряешь напряженья, Бог тебе не позволит. Ничего не бойся! А как ты написала о Страхе и Знании! Нет, никакие подробности отмечать не могу, все – потрясающе. ‹…›

6 апреля 1999