Имя ветра

Музыка давалась мне легко, лютня пела, точно мой второй голос. Пальцы забегали быстрее, и ко второму голосу присоединился третий. Я пел горделиво и мощно, пел о Савиене Тралиарде, величайшем из амир. Аудитория колыхалась под музыкой, как трава на ветру. Я пел за сэра Савиена, и чувствовал, как публика начинает любить и страшиться меня.

Я так привык репетировать эту песню в одиночку, что чуть не забыл удвоить третий припев. В последний момент вспомнил, и меня прошиб холодный пот. На этот раз, запев его, я стал вглядываться в публику, надеясь, что под конец услышу отвечающий мне голос.

Я дошел до конца припева, перед первым куплетом Алойны. Я мощно взял первый аккорд и стал ждать. Его звуки почти затихли, так и не вызвав ответа из публики. Я спокойно смотрел на них и ждал. Каждую секунду огромное облегчение боролось во мне с еще более сильным разочарованием.

Но тут до сцены долетел голос, нежный, как шелест перышка, голос, который пел…

Савиен, как мог ты знать,
Что настало время прийти за мной?
Савиен, помнишь ли ты
Дни, что мы расточили с тобой?
Верно ли ты сохранил
То, что в сердце и памяти я ношу?

Она пела за Алойну, я – за Савиена. В припевах ее голос вился, сплетался и смешивался с моим. В глубине души мне хотелось отыскать ее среди публики, найти лицо той женщины, с кем я пою. Один раз я даже попытался, но пальцы у меня сбились, пока я высматривал лицо, которое могло бы соответствовать этому прохладному, лунному голосу, что отвечал мне из зала. Отвлекшись, я взял не ту ноту, и в мелодию вкрался диссонанс.

Мелкая ошибка… Я стиснул зубы и сосредоточился на игре. Я отодвинул свою любопытство в сторону и опустил голову, следя за пальцами, стараясь не сбиваться.

И мы пели, как мы пели! Ее голос лился расплавленным серебром, мой отзывался эхом. Строки Савиена были прочны и мощны, подобно ветвям дуба, древнего, как скала, Алойна же была как соловей, что стремительно порхает в его горделивой кроне.

Я теперь почти не сознавал присутствия публики, почти не замечал, что с меня течет пот – я был так погружен в музыку, что даже не мог бы сказать, где кончается музыка и начинается моя живая кровь.

Однако музыка прервалась. За два куплета до конца песни пришел конец. Я взял первый аккорд Савиенова куплета, и услышал пронзительный звук, который вырвал меня из песни, точно рыбу, вытащенную из воды.

Струна лопнула. Она порвалась у самой шейки грифа, и с такой силой отлетела, хлестнув меня по руке, что на запястье у меня остался узкий кровавый след.

Я тупо уставился на нее. Струна не могла порваться! Ни одна из моих струн не была настолько изношена, чтобы порваться. И все же она порвалась, и, когда последние ноты стихли, я почувствовал, как публика зашевелилась. Они начинали пробуждаться от сна наяву, что я сплел для них из нитей мелодии.

В тишине я чувствовал, как все это расплетается, распадается, как публика приходит в себя посреди неоконченного сна, как весь мой труд пропадает, гибнет впустую. А песня, песня все это время горела во мне. Песня!

Сам не понимая, что делаю, я вновь коснулся струн, и ушел далеко в глубь себя. На много лет назад, в те дни, когда на пальцах у меня были каменные мозоли, и играть мне было так же легко, как дышать. В те дни, когда я пытался извлечь звуки «ветра, колышущего листок» из лютни с шестью струнами.

И я заиграл вновь. Медленно, потом все быстрее и быстрее, по мере того как руки вспоминали былое. Я собрал рвущиеся нити песни и бережно сплел их обратно в то, чем они были несколько мгновений назад.

Нет, это звучало не идеально. Нельзя как следует сыграть такую сложную песню, как «Сэр Савиен», на шести струнах вместо семи. Но она осталась единым целым, и, когда я заиграл, аудитория вздохнула, встрепенулась и снова медленно покорилась чарам, в которые я их погрузил.

Я почти не замечал, что они здесь, и минуту спустя забыл о них совершенно. Руки мои плясали, потом бегали, потом стремительно летали по струнам, пока я боролся, заставляя лютню петь на два голоса вместе со мной. А потом, не отрывая глаз от своих пальцев, я забыл и о них, забыл обо всем на свете, кроме того, что надо закончить песню.

Потом был припев, и вновь вступила Алойна. Для меня она была не человеком, даже не голосом – она была просто частью песни, горящей вне меня.

А потом все закончилось. Я поднял голову, окинул взглядом зал – это было все равно, что вынырнуть на поверхность воды и вдохнуть воздуха. Я пришел в себя, обнаружил, что рука у меня в крови, что я весь вспотел. А потом финал песни ударил меня, будто кулаком под дых, – как всегда, где бы и когда бы я ее ни слушал.