Имя ветра

Я спрятал лицо в ладонях и заплакал. Не из-за порванной струны, не из-за возможного провала. Не из-за пролитой крови, не из-за пораненной руки. Я плакал даже не о мальчике, который учился играть на лютне с шестью струнами в лесу много лет назад. Я плакал о сэре Савиене и Алойне, о любви, потерянной, и обретенной, и потерянной вновь, о жестокой судьбе и безумии человеческом. И на время я окунулся в печаль и не замечал ничего вокруг.

Глава 55 Пламя и гром

Вся моя скорбь о Савиене и Алойне уместилась в какие-то несколько секунд. Сознавая, что я по-прежнему на сцене, я собрался и выпрямился на стуле, чтобы посмотреть в глаза публике. Моей безмолвствующей публике.

Для того, кто играет сам, музыка звучит не так, как для всех остальных. Это проклятие музыканта. Я еще не успел встать со стула, а сымпровизированный мною финал песни уже выветривался у меня из памяти. И появились сомнения. А вдруг песня вышла совсем не такой цельной, как казалось? А что, если мой финал не сумел донести глубокий трагизм песни ни до кого, кроме меня самого? А что, если мои слезы показались всем не более чем неуклюжей детской реакцией на собственный провал?

Но потом, ожидая, я услышал изливающееся из них молчание. Публика оставалась молчаливой и напряженной, как будто песня опалила их хуже пламени. И каждый из присутствующих укрывал свою раненую душу, оберегая боль, будто некую драгоценность.

Потом по залу прокатился ропот прорвавшихся и невольно вырвавшихся всхлипываний. Слезный вздох. Шелест тел, постепенно позволяющих себе шевельнуться.

И аплодисменты. Рев, подобный реву взметнувшегося пламени, грому после удара молнии.

Глава 56 Покровители, служанки и метеглин

Я принялся менять струну на лютне. Это был удачный повод отвлечься, пока Станхион опрашивал публику. Мои руки привычно снимали порванную струну, а я продолжал нервничать. Теперь, когда аплодисменты стихли, меня снова донимали сомнения. А достаточно ли одной песни, чтобы продемонстрировать мое искусство? А что, если публика отреагировала так бурно лишь на гениальную песню, а вовсе не на мое исполнение? Понравился ли им мой импровизированный финал? Возможно, песня показалась цельной лишь мне самому…

Закончив снимать струну, я рассеянно бросил на нее взгляд – и все мысли кучкой ссыпались к моим ногам.

Струна не перетерлась и не оказалась бракованной, как я думал. Оборванный конец выглядел ровненьким, как будто струну перерезали ножом или отчикнули ножницами.

Некоторое время я просто тупо пялился на нее. Кто-то испортил мне лютню? Не может быть. Я с нее глаз не спускал. А потом, я же проверял струны перед тем, как уйти из универа, и еще раз, перед тем как подняться на сцену. Но как же тогда?!..

Эта мысль кругами носилась у меня в голове, но тут я обнаружил, что публика стихла. Я поднял взгляд – и как раз вовремя: Станхион уже взошел на сцену. Я поспешно поднялся ему навстречу.

Выражение его лица было дружелюбным, но непроницаемым. У меня засосало под ложечкой, пока он шел ко мне, а потом сердце у меня упало: он протянул мне руку, точно так же, как протягивал ее тем двоим, которых не сочли достойными.

Я заставил себя улыбнуться как можно непринужденнее и протянул руку в ответ. Я сын своего отца, я актер! Я приму свой провал с гордым достоинством эдема руэ. Скорее земля разверзнется и поглотит это лощеное, самодовольное заведение, чем я хоть как-то выдам свое отчаяние!

К тому же где-то среди этих зрителей находился Амброз. И скорее уж земля поглотит «Эолиан» вместе с Имре и со всем Сентийским морем, чем я дам ему хоть малейший повод торжествовать!

Поэтому я широко улыбнулся и пожал руку Станхиону. И во время рукопожатия в ладонь мне легло что-то твердое. Я посмотрел – и увидел блеск серебра. Мои «талантовые дудочки»!

Должно быть, на мою физиономию в тот момент стоило полюбоваться! Я снова поднял взгляд на Станхиона. В глазах у него прыгали чертики. Он подмигнул мне.

Я повернулся и поднял руку с «дудочками», чтобы их видели все. «Эолиан» снова взревел. На сей раз то был приветственный рев.

– Пожалуйста, обещай мне одну вещь, – очень серьезно говорил Симмон. Глаза у него были красные. – Обещай, что никогда больше не будешь исполнять эту песню, не предупредив меня заранее. Никогда!

– Что, это было так ужасно? – легкомысленно ухмыльнулся я.

– Нет! – почти вскрикнул Симмон. – Она просто… Я никогда в жизни…

Он запнулся, не находя слов, потом уронил голову и беспомощно расплакался, спрятав лицо в ладонях.

Вилем отечески обнял Симмона, и тот беззастенчиво уткнулся ему в плечо.

– У нашего Симмона нежное сердце, – мягко сказал Вил. – Полагаю, он хотел сказать, что ему очень понравилось.

Я обратил внимание, что у Вилема и у самого глаза чуть-чуть красные. Я положил руку на спину Симмону.