– Вот тебе раз! Да ведь я вам советовал-то жениться нарочно, чтобы отвлечь вас от писательства, а вы все-таки продолжаете стремиться к литературе.
– А я-с думал, что вы нарочно заставляете меня жениться, чтобы у меня пьесы лучше выходили.
– Ну, уж коли так рассудили, то делайте, что знаете, а мне теперь ваших произведений читать некогда. Извините.
Только таким образом я и отделался от этого непризнанного собрата по оружию, – закончил свой рассказ Александр Николаевич.
Когда-то давно на сцене Большого театра в Москве произошел за кулисами крупный скандал: какая-то служившая при гардеробной француженка-портниха за что-то разобиделась на одного из администраторов и во время энергичного с ним объяснения забылась до того, что нанесла ему оскорбление действием. Конечно, она была уволена, делу не дали огласки, но на всех дверях в обоих казенных театрах немедленно вывесили объявление: «На сцену вход посторонним лицам строго воспрещается».
Вскоре после этого Островский приезжает в Малый театр с кем-то из артистов на считку своей новой пьесы. Входит с актерского подъезда и наталкивается на это объявление. Перечитав его два раза, он удивленно спрашивает своего спутника:
– Это что же такое? Никогда прежде ничего подобного не бывало? Почему это?
– Это вызвано скандалом, случившимся в Большом театре. Вы ведь знаете, что там наделала строптивая портниха?
– Как не знать, знаю, очень хорошо знаю… Но только, по-моему, это не резонно, подобное объявление ни к селу, ни к городу. Ведь бьют-то своих, за что же посторонних-то не пускать?
По инициативе А. Н. Островского в московском Малом театре были учреждены ежегодные пробные спектакли во время съезда провинциальных актеров Великим постом. Островский, будучи управляющим московскими театрами, любезно допускал всех до этих так называемых закрытых дебютов, которыми часто пользовались и ученики всяких драматических курсов.
Как-то Александр Николаевич говорит артисту А. А. Нильскому, случайно гостившему в Москве:
– В театре у нас на дебютах не были?
– Нет. А любопытно разве?
– Очень. У всех такие довольные, счастливые физиономии…
– А сами вы эти спектакли посещаете?
– Теперь нет.
– Почему?
– Надоело.
– Чем же?
– Безобразие…
– А будет ли кто-нибудь из них принят?
– Нет.
– Так зачем же допускаете их до дебютов?
– Из сострадания к человечеству…
Александр Нильский
Однажды Нильского пригласил играть некий провинциальный антрепренер, как все рассказывали, начавший свою деятельность буфетчиком. Сидя вместе со своим импресарио в номере гостиницы, Нильский стал просматривать проект контракта.
– Что это такое в конце написано? – спросил Нильский антрепренера. – Я не могу разобрать…
– В конце? В конце, как всегда… неустойки…
Нильский вспылил.
– Вот как! В конце у вас неустойки? Ну да, это, видно, в обычае у тех господ, которые начали… у стойки.
Александр Александрович контракта не подписал.
Раз содержатель кофейной Печкина ужинал с актером Максиным, и у них зашел литературный спор о «Горе от ума», т. е. был ли в связи Молчалин с Софьей или нет. Трактирщик утверждал, что связь существовала.
– Нет, – возражает Максин.
– Как нет? Да что он делает у ней в спальне-то до утра?
– На флейте играет, – отвечает артист-идеалист.
– Да, играет…
В эту минуту входят в залу Островский и Садовский. Кому уж лучше решить литературный спор, как не первому драматургу, и трактирщик огорошивает только что вошедшего писателя, не знавшего, о чем велась беседа, словами:
– Александр Николаевич, живет Молчалин с Софьей или нет?
– Господа, – ответил, подумав, Островский, – допустим, что был грех… Но вспомните, ведь Софья – благородная девушка, дочь управляющего казенным местом, а ведь это генерал… Право, лучше помолчать, чем распространять эти слухи.
Встает со слезами на глазах (при литературном споре много было выпито и коньяку) Максин, протягивает Островскому руку и, пожимая его руку, с чувством говорит:
– Благодарю, Александр Николаевич, благодарю!
Пров Садовский
Интересно знакомство Прова Михайловича Садовского с трагиком Ольриджем, который гастролировал в России в пятидесятых годах с громадным успехом.
Это было в Москве.
Ольридж бывал в русском театре и восторгался художественной игрой Садовского. В свою очередь и Пров Михайлович смотрел на английского трагика с благоговением.
В «Артистическом кружке» их познакомили. Садовский приказал подать вина. К ним подсел было и переводчик, но Пров Михайлович его прогнал.
– Ты, немец, проваливай, – сказал он ему: – Мы и без тебя в лучшем виде друг друга поймем.
И поняли!
Садовский ни слова не знал по-английски, Ольридж столько же по-русски. Однако они просидели вместе часа три и остались друг другом очень довольны, хотя в продолжение всего этого времени не проронили ни одного звука.