Империй призрачных орлы. Как русская епархия в Америке послужила фактором в развязывании Первой мировой войны

Сазонов еще раз высказал точку зрения свою и Янушкевича с Сухомлиновым, что отсрочка мобилизации даст преимущество Германии благодаря совершенству ее военной организации. «Государь ответил, что утром того же дня (30 июля) он получил от императора Вильгельма телеграмму, в которой говорилось, что если Россия будет продолжать свою мобилизацию против Австро-Венгрии, роль посредника, взятая на себя кайзером по просьбе Государя, станет невозможной. Вся тяжесть решения лежала поэтому на плечах Государя, которому, таким образом, одному приходилось нести ответственность за мир и за войну». Сазонов настаивал на том, что России войны не избежать, потому что она «давно решена в Вене и что в Берлине, откуда можно было бы ожидать слова вразумления, его произнести не хотят, требуя от нас капитуляции перед центральными державами, которой Россия никогда не простила бы Государю и которая покрыла бы срамом доброе имя русского народа… Государь молчал. Затем он сказал мне голосом, в котором звучало глубокое волнение: "Это значит обречь на смерть сотни тысяч русских людей. Как не остановиться перед таким решением?" Я ответил ему, что на него не ляжет ответственность за драгоценные жизни, которые унесет война. Он этой войны не хотел, ни он сам, ни его правительство. Мне было больше нечего прибавить к тому, что сказал Государю, и я сидел против него, внимательно следя за выражением его бледного лица, на котором я мог читать ужасную внутреннюю борьбу, которая происходила в нем в эти минуты и которую я сам переживал едва ли не с той же силой. Рядом со мной сидел генерал Татищев, не проронивший ни слова, но бывший в том же состоянии невыносимого нравственного напряжения. Наконец Государь, как бы с трудом выговаривая слова, сказал мне: "Бы правы. Нам ничего другого не остается делать, как ожидать нападения. Передайте начальнику Генерального штаба мое приказание о мобилизации". Я встал и пошел вниз, где находился телефон, чтобы сообщить генералу Янушкевичу повеление Государя. В ответ я услышал голос Янушкевича, сказавший мне, что у него сломался телефон. Смысл этой фразы был мне понятен. Генерал опасался получить по телефону отмену приказания об объявлении мобилизации».[352]

Последнее сообщение красноречиво. В ответ по телефону на телефонный же звонок из резиденции Государя, начальник Генштаба сказал, что у него «сломался телефон». От царя уже ничего не зависело, какой бы приказ он ни дал, Генштаб уже решился на войну. Государь все же отозвал свой приказ, заменив его частичной мобилизацией на австрийской границе, но «русское правительство "из-за технических сложностей" на следующей день отменило свою предыдущую отмену общей мобилизации и утвердило приказ о ней».[353]

С германской стороны, кайзер тоже не решался дать приказ о мобилизации. Военные буквально вложили ему перо в руку в 5 часов вечера 31 июля для подписи приказа о мобилизации, которая должна была начаться на следующий день.[354] В 5 часов вечера 1 августа германский посол в Петербурге (1907–1914) граф фон Пурталес посетил Сазонова в его министерстве и с озабоченным видом и «признаками возрастающего волнения» спросил три раза, согласится ли Россия отменить всеобщую мобилизацию, подчеркнув тяжкие последствия, к которым может привести отказ России это сделать. Сазонов, который догадывался, что посол привез объявление войны, три раза твердо ответил, т. е. сознательно принял ответственность за войну, что «объявленная общая мобилизация не может быть отменена». «Посол, глубоко

расстроенный, задыхаясь, с трудом выговорил, что в таком случае немецкое правительство поручило ему вручить министру следующий документ. С этими словами Ф. Пурталес дрожащими руками передал С. Д. Сазонову ноту об объявлении войны. После вручения ноты германский посол отошел к окну и, взявшись за голову, заплакал. Совладав кое-как с собой, Ф. Пурталес обнял С. Д. Сазонова и покинул Министерство».[355] От расстроенных чувств он даже передал русскому министру черновик объявления войны с двумя разными редакциями. Немецкий посол, вероятно, оплакивал и свое прощание с Россией, и бессмысленность начавшейся войны, в которой России и Германии, по существу, нечего было делить.