Империя наций. Этнографическое знание и формирование Советского Союза

Вопрос о гомогенизации привлекал даже больше внимания, особенно после того, как в августе 1933 года открылась новая экспозиция «Белоруссия и БССР». Экспозиция была поделена на три основные секции. Секция «Дореволюционный период» изображала первобытно-коммунистическую, феодальную и капиталистическую эпохи; ее залы были посвящены «эксплуатации населения дореформенной деревни» и «верованиям и религии как средству эксплуатации и угнетения». Секция «Октябрьская революция и Гражданская война» была посвящена темам «классовой борьбы до Октября» и «после Октября». Советская секция – самая большая и богатая – показывала социалистическую реконструкцию сельского хозяйства, классовую борьбу вокруг коллективизации, развитие социалистической индустрии и национально-культурное строительство в Белорусской республике[861]. В этой экспозиции, как и в саяно-алтайской, использовались материалы, собранные этнографами в недавних экспедициях в национальные колхозы; как и в саяно-алтайской экспозиции, демонстрировалась все еще идущая борьба с «пережитками». Но, поскольку белорусы считались развитой нацией, борющейся против «капиталистических», а не «феодальных» пережитков, в советской секции белорусские рабочие, крестьяне и школьники были показаны в обычной «европейской» одежде.

Это создавало проблему для экспертов и местных членов партии, которые осматривали и критиковали экспозицию: «национальная форма» была слишком слаба и не уравновешивала белорусского «социалистического содержания». В одной опубликованной статье этнограф Нина Гаген-Торн раскритиковала экспозицию и музей за неэтнографический подход и забвение того факта, что при социализме процветают национальные формы. По мнению Гаген-Торн, диорамы в натуральную величину с пионерами, питающимися в колхозной столовой, и медработником в халате, осматривающим больную в медицинском пункте, были банальны, неинтересны и гомогенизировали белорусский народ[862]. Гаген-Торн соглашалась, что халат и тарелки, несомненно, привезены из Белоруссии, но отмечала: такие предметы существуют «и на Украине, и в Крыму, и в Сибири, и под Москвой»[863]. Без соответствующих маркеров национальности, таких как национальная одежда и прочие артефакты белорусской национальной культуры, было непонятно, что «белорусского» в Советской Белоруссии.

До конца 1930‐х годов этнографический отдел (с мая 1934 года – Государственный этнографический музей) боролся за удовлетворительную репрезентацию советских народностей и их культур как «национальных по форме и социалистических по содержанию». Новый театр при музее (Советский фольклорный театр и эстрада), открывшийся в конце 1934 года частично на базе упраздненного Этнографического театра, помог подстраховаться в этом вопросе. Летом 1934 года руководители музея попросили Наркомпрос поддержать такой фольклорный театр, который дополнил бы музейные экспозиции, «оживил» политико-просветительскую работу музея и позволил ему давать «более полное представление о жизни того или другого народа на том или ином этапе»[864]. Советский фольклорный театр дебютировал с белорусскими, украинскими и русскими вечерами, т. е. уделил основное внимание тем самым народностям, которые собственно музею труднее всего было изобразить. Исполнители в белорусских, украинских и русских народных костюмах выступали перед посетителями музея с традиционными и советскими народными песнями, комедиями и драмами; к числу излюбленных тем относились Гражданская война и социалистическое строительство[865]. Несомненно, такое изображение народов СССР несло свои опасности, особенно на фоне нацистской Германии. Актеры Советского фольклорного театра подчеркивали, что их цель – осветить «генезис и классовое содержание различных форм фольклора в связи с историей народов СССР» «на основе Марксистско-Ленинского учения»[866]. Но в попытке избежать гомогенизации белорусов, русских и украинцев они создавали риск уклона в противоположную сторону – к эссенциализации национальных культур этих народов, что выглядело бы как согласие с нацистскими положениями об исконности расовых культур. Музейные эксперты и активисты должны были пройти по очень тонкой грани.