Империя наций. Этнографическое знание и формирование Советского Союза

Утверждения немецких антропологов о развитии человечества ничего не значили бы для советского режима, если бы не сочетание трех факторов. Во-первых, заявления немцев резонировали с собственными тревогами советских лидеров из‐за трудностей строительства социализма в стране с многоэтничным населением, находящимся «на самых разнообразных ступенях исторического развития»[869]. Коллективизация сельского хозяйства должна была ускорить поддерживаемое государством развитие и приблизить социализм, но вместо этого она, казалось, привела к физическому «вырождению» сельского населения[870]. Во-вторых, немецкие антропологи бросали вызов самим основаниям советского проекта, при этом приводя в пример население СССР при обосновании своих теорий. С точки зрения немецкой стороны, «культура» была отражением расовых признаков, сложившихся на основе «неизменного» генетического материала, и ни социальные реформы, ни социалистическая революция не могли улучшить человеческую природу. Еще оскорбительнее были утверждения немцев, что природа установила «деление на высшие и низшие расы» и что народы Советского Союза никогда не догонят «арийских», или «нордических», немцев[871]. В-третьих, в середине 1920‐х годов веймарское и советское правительства установили между своими странами прочные научные связи, и в результате немецкие антропологи и патологи произвели каталогизацию расовых признаков и эксперименты в области конституциональной медицины (Konstitutionslehre) на советской территории – в Бурят-Монголии и Средней Азии. Это имело неприятное следствие: утверждения немцев о населении СССР приобретали ауру убедительности[872].

На таком фоне советский режим в 1931 году потребовал от своих антропологов и этнографов опровергнуть немецкие расовые теории. В частности, советские эксперты должны были объявить войну биологическому детерминизму: доказать советской и иностранной публике, «что все народности могут развиваться и процветать» и что «нет никаких оснований предполагать существование каких-либо расовых, биологических факторов, препятствующих приобщению местного населения к социалистическому строительству»[873]. Советские этнографы и антропологи сами в большинстве были недовольны поворотом Германии к «нордической расологии», и никто из них не хотел быть обвиненным в антисоветских наклонностях. Они принялись опровергать на научной основе утверждения немцев и доказывать верность марксистских представлений об историческом развитии как о том, что основано на социально-исторических, а не социобиологических законах.

Сочетая физико-антропологические и этнографические исследования, советские эксперты применили обоюдоострое оружие. Советские антропологи проводили физические и конституциональные исследования по всему Советскому Союзу, доказывая, что даже самые «отсталые» племена и народности физически «способны» и могут развиваться, если поместить их в благоприятные экономические и социальные условия. В то же время советские этнографы изучали культуру и быт населения – и объясняли феномен «отсталости» в социально-исторических терминах. В частности, этнографы обратились к идее «пережитков» (которая родилась в теориях Эдварда Б. Тайлора и получила второе дыхание в Советском Союзе). Они доказывали, что в некоторых регионах прогресс идет медленно, поскольку верования, экономические отношения, социальные структуры и «классовые враги» из «прошлых исторических эпох» до сих пор не истреблены окончательно[874]. Ученые не только снабжали советские учреждения экспертным знанием, но и активно участвовали в кампании по искоренению «пережитков», которую называли (усвоив язык Коммунистической партии) кампанией культурной революции[875].

Предыдущие главы были посвящены понятию «народности»; в этой главе я рассматриваю соотношение между «народностью», «культурой» и «расой» в Советском Союзе и прослеживаю, как разворачивалась дискуссия о врожденном и приобретенном в годы «великого перелома». Я исследую три взаимосвязанные проблемы. Что означали «раса» и «культура» в советском контексте и как менялись эти понятия со временем? Как повлиял международный контекст, и в частности немецкий идеологический вызов, на советский подход к населению? И наконец, в какой мере советские ученые (которых часто изображают беспомощными жертвами сталинизма) легитимировали и рутинизировали советскую охоту на врагов своими попытками объяснить и искоренить «отсталость»?

СОВЕТСКАЯ ПРИКЛАДНАЯ НАУКА В 1920‐Х ГОДАХ: ИДЕАЛИЗИРОВАННАЯ «НЕМЕЦКАЯ МОДЕЛЬ»