Империя наций. Этнографическое знание и формирование Советского Союза

В Советском Союзе, как и в других странах, это изучение конституциональных признаков было связано с новыми экспериментальными исследованиями в области евгеники – еще не дискредитированной абсолютным биологическим детерминизмом и нацистскими социобиологическими заявлениями. Некоторые советские врачи и ученые выступали за новую «социалистическую евгенику», основанную на ламаркизме; поддерживая подход социальной гигиены, они стремились понять влияние экономических и социальных условий на здоровье и болезни[896]. Другие, например Александр Серебровский (ведущий ученый Медико-биологического института при Наркомате здравоохранения), пропагандировали новую дисциплину – «антропогенетику», основанную на менделевской генетике, но с оговоркой, что под влиянием среды генетические признаки могут меняться. Серебровский, со своей стороны, описывал «антропогенетику» как фундамент советской версии евгеники, которая должна устранить «вредные гены» и тем самым искоренить наследственные заболевания и «максимизировать» производительные силы Советского Союза[897].

В те годы советские этнографы, как и западноевропейские и американские культурные антропологи, участвовали в похожей дискуссии о происхождении и передаче культуры. В какой степени культура выражает внутренний характер и способности народа, а в какой – является продуктом среды? До революции одни российские этнографы характеризовали культуру как проявление Volksgeist, «уникального духа» каждого народа, другие – как результат сочетания антропологических, географических и экономических факторов[898]. В середине 1920‐х годов в Советском Союзе господствовало второе, менее эссенциалистское определение. Советские этнографы доказывали, что культура (как в духовных, так и в материальных своих проявлениях) развивается в связи с хозяйственной жизнью народа, определяемой, в свою очередь, климатом и географией. Или, говоря на марксистском языке, который сами этнографы усваивали в 1930‐х годах, «культура» – часть «надстройки», меняющейся в зависимости от изменений «экономического базиса»[899].

Эта формула была проста и элегантна, но реальное соотношение между хозяйственной жизнью народа и его культурой оказалось сложнее. Прежде всего – и в первую очередь, – существовало достаточно свидетельств, что разные народности могут оказывать сильное (положительное или отрицательное) влияние друг на друга через процесс «культурных контактов». Для Советского Союза с его разнообразными народами, стоявшими на разных ступенях марксистской шкалы исторического развития, это было немаловажно. Фактически это был один из центральных вопросов «дискуссии о районировании» начала 1920‐х годов: сторонники экономической парадигмы предсказывали, что «развитые» народности окажут позитивное экономическое и культурное влияние на «отсталые», а сторонники этнографической парадигмы – что «отсталым» народностям нужны собственные этнотерриториальные единицы для реализации их хозяйственного и национально-культурного потенциала[900]. Кроме того, работая над переписью 1926 года, этнографы видели, что культурные контакты приводят иногда к полной ассимиляции одного народа другим, иногда к заимствованию одним народом у другого некоторых культурных признаков, а иногда к возникновению совершенно новых народностей и языков[901]. Этнографы и советские руководители надеялись понять динамику этого процесса во всех его вариантах.

ПРИКЛАДНАЯ НАУКА И ИЗУЧЕНИЕ РАСЫ И КУЛЬТУРЫ