В апреле 1927 года группа активистов политпросвета совершила экскурсию по этнографическому отделу и обрушилась с уничтожающей критикой на экспозицию «Народы СССР». По словам этих активистов, демонстрация сибирских шаманов в пышных церемониальных одеяниях свидетельствовала о провале попыток советской власти искоренить суеверия и «поднять культурный уровень населения». Кроме того, витрины музея, наполненные старинными плугами и архаичными орудиями из Туркестана и Украины, не показывали результатов государственных кампаний по механизации земледелия в нерусских сельских регионах. Где трактор? Активисты настаивали, что этнографам пора отказаться от демонстрации редких, экзотических и примитивных экспонатов и начать демонстрировать процесс советизации[753]
. Эти активисты политпросвета – все они были членами партии, имеющими опыт работы в образовании и пропаганде (без формального этнографического образования), – входили в новую партийную ячейку Этнографического бюро. В этой же ячейке состояли несколько профессиональных этнографов из этнографического отдела и Музея антропологии и этнографии[754].С лета 1927 года партийная ячейка Этнографического бюро и остальные сотрудники этнографического отдела (в основном беспартийные) посвятили себя важной, хотя и нечетко поставленной задаче: понять, на что похожи «советские народности» и каким образом музею представить их в экспозиции. По ходу этой работы разразился кризис репрезентации. Если народы Советского Союза променяли свои традиционные костюмы на современную одежду, устаревшие орудия на машины новейшего образца, а религиозные обряды на советские практики, то чем разные народности отличаются друг от друга? Должны ли манекены по-прежнему различаться расовыми признаками, или это противоречит тому официальному положению, что национальность не детерминирована биологически, а зависит от культурно-исторических факторов? Участвуя во Всесоюзной переписи 1926 года, некоторые этнографы отдела (бывшие также членами КИПС) пришли к выводу, что культура, язык, религия, быт, физический тип и хозяйственные практики – важные признаки национальности, но решающим в конечном счете является индивидуальное самоопределение. Однако эту формулу нельзя было применить к музейной экспозиции, поскольку рассказать о своем собственном национальном самосознании не мог ни один, даже самый правдоподобный, манекен.
Активисты политпросвета из партийной ячейки предложили, чтобы новые этнографические экспозиции осветили достижения национальных республик и областей в период экономической и социальной революции. Новые экспозиции могли бы документировать успехи всесоюзной индустриализации и электрификации, создание таких учреждений, как функционирующие на национальных языках школы, театры и клубы, формирование воинских частей с национальными языками и развитие наук и искусств на местах[755]
. Кроме того, активисты предлагали различать советские национальности не столько по древним этнографическим особенностям (таким, как религиозные обряды и суеверия), сколько по сочетаниям национально-культурных форм (например, национальных костюмов и танцев) с хозяйственными практиками[756]. Похоже, что в этом они ориентировались на конкретную модель – Всесоюзную сельскохозяйственную и кустарно-промышленную выставку 1923 года. Эта московская выставка, посвященная созданию Советского Союза и переходу экономики на мирные рельсы, включала в себя республиканские и областные павильоны, предназначенные для демонстрации природных ресурсов и хозяйственной направленности каждого этнотерриториального региона[757]. Такая модель реорганизации экспозиций этнографического отдела имела своих сторонников, особенно среди аспирантов Ленинградского государственного университета, обучавшихся этнографии у Льва Штернберга (к тому времени уже покойного)[758]. Но большинство этнографов отдела не хотели превращать свой музей в выставку хозяйственных достижений. Они вздохнули с облегчением, когда партийная ячейка признала, что у отдела не хватает средств, чтобы успеть с реорганизацией экспозиции к десятилетнему юбилею.