Империя пера Екатерины II: литература как политика

После первых неудач в армии по требованию матери Горебогатырь возвращается. Громкобай привозит приказ: «Меня прислала государыня Локтмета с приказанием к вам, чтобы вы берегли Горебогатыря и привезли его скорее домой…» (II, 504). Неудачный поход быстро заканчивается, и великодушная мать встречает сына не насмешками, а с наградами – для него уже приготовлена ею невеста. Царствующая мать и подвластный ей слабохарактерный сын – все эти сюжетные реалии не могли не вызвать у современников подозрений о втором аллюзионном плане, заключенном в комической опере: «Современники (И. И. Дмитриев и Мих. Николаев. Макаров) уверяли, что эта пьеса написана на в. к. Павла Петровича»[357]. Н. И. Греч, весьма точный в своих воспоминаниях, также полагал, что «Екатерина осмеяла его (Павла. – В. П.) страсть к вахтпарадной службе в комедии „Горе-Богатырь“»[358]. Важен был главный сюжетный мотив, соотносящийся с Павлом: просьба об участии в военном походе.

Действительно, Павел Петрович неоднократно просил императрицу разрешить ему участвовать в южных походах: как передавал в своих «Записках» М. А. Гарновский, в 1787 году великий князь сердился на Потемкина, полагая, что тот не пускает его в армию[359]. Ссоры с матерью не прекращались и в начале 1788 года, а с началом войны со Швецией Павел почти в ультимативном тоне заявил об отъезде в армию. В августе 1788 года Павел уже находился в армии (но не имел никаких полномочий командовать) и однажды попал под обстрел. Однако его весьма краткий «поход» закончился уже в сентябре того же года, когда Екатерина узнала о двух попытках шведского главнокомандующего принца Карла Зюдерманландского (брата Густава III) склонить Павла к приватным переговорам[360].

Екатерина в своей опере играла с двойным подтекстом, опираясь на некое характерологическое сходство Павла Петровича с шведскими противниками – Густавом и Карлом. Все трое имели вспыльчивый и капризный характер, склонность к парадам и внешним военным атрибутам, к игре в рыцарей, все трое принадлежали к масонским братствам, недавно осмеянным Екатериной. Сама насмешка, комизм этой оперы были чрезвычайно важны для императрицы-писательницы. Она тщательно следила за репетициями, давая указания, как играть пьесу: «Она (опера. – В. П.) бюрлеск; надобно играть живее и развязнее»[361]. Бурлескный стиль в описании современных политических и военных событий, в том, что Екатерина называла «l’histoire du temps», то есть в истории нынешнего времени, сделается модным трендом, частью того «забавного слога», который культивировался императрицей в 1780-е годы в связи с понравившимися ей одами Г. Р. Державина «Фелица» и «Решемыслу». В этот новый – «забавный» – стиль входила и игра с аллюзиями, отсылающими к разным прототипам, а также мистификация читателя или зрителя, пытающегося отгадать эти тексты «с ключом».

Показательно, что «Горебогатырь Косометович» (либретто было издано в начале 1789 года) станет референтным текстом для важнейшей «забавной» оды Державина «На Счастие», сочиненной в феврале 1789 года, как раз во время шумного успеха оперы, и подводящей своего рода итоги литературной и политической стратегии Екатерины.

Державин многократно ссылается на оперу, описывая, что императрица приводит «в страх богатырей», своим скипетром утихомиривает «без лат богатырей и в латах», посылая «перун к странам железным», под которыми подразумевалась Швеция[362]. Более того, «лирический герой» оды «На Счастие» использует текст этой сказки-оперы для продолжения своего старого игрового диалога с императрицей в духе «Фелицы». Державин пишет:

А ныне пятьдесят мне било,
Полет свой Счастье пременило,
Без лат я Горе-богатырь (I, 253).

Это был взгляд на империю Екатерины «снизу» – ода, написанная в «буршикозном» стиле и содержащая двойной код: за видимым прославлением русской государыни, «Минервы среди тронов», содержались отсылки к «низкой», барковианской поэзии.

Екатерина и Державин в поисках «забавного слога»

Среди стихотворений Г. Р. Державина 1780-х годов, так или иначе связанных с Екатериной II, ода «На Счастие» кажется наиболее «шутливой», даже отчасти выходящей за границы созданного творцом «Фелицы» «забавного слога». Анализируя текст этой оды, Л. В. Пумпянский увидел в ней «чепуху и карнавал», а также схожее с Шекспиром видение абсурдности современного мира («mad world, mad kings»)[363].