Империя пера Екатерины II: литература как политика

Пересоздавая образ Екатерины в стихотворениях этого цикла, Державин представлял ее не только как свою покровительницу, образец добродетели и мудрости, идеал поведенческой модели, но и как инициатора и пропагандиста «забавного слога». В 1789 году в своей самой необычной, гротескно-карнавальной оде «На Счастие» Державин нарисовал идеальный портрет русской царицы, «Минервы среди тронов», на фоне карикатурных описаний европейских монархов. В кризисные месяцы конца «старого режима», накануне Французской революции, когда политические события приобрели чрезвычайно острый характер, лишь в русской царице поэт увидел надежный оплот разумного, рационального начала, противостоящего тотальному безумию окружающего мира:

В те дни, как Мудрость среди тронов
Одна не месит макаронов,
Не ходит в кузницу ковать;
А разве временем лишь скучным
Изволит Муз к себе пускать
И перышком своим искусным,
Не ссоряся никак ни с кем,
Для общей и своей забавы
Комедьи пишет, чистит нравы
И припевает: хем, хем, хем! (I, 250)

Одна Екатерина II, как полагал Державин, бросала вызов стремительному и угрожающему потоку событий, в то время как слабые и неадекватные европейские правители вели свои страны к политическому и экономическому коллапсу. На фоне карикатурной панорамы безумного мира, управляемого безумными королями, Державин изображает Екатерину не только как единственно разумную монархиню, но и как союзницу поэта по литературным вкусам, по выбранной эстетической платформе. В отличие от осмеянных королей, русская царица в свободное от государственных трудов время занята литературой – «изволит Муз к себе пускать». И здесь поэт вполне сознательно сближает свою литературную позицию со вкусами императрицы: он вообще подчеркивает свою близость, почти интимное знание ее повседневной жизни. Поэт пишет как человек, владеющий внутренней, дворцовой информацией[371]. Он передает Екатерине свои эстетические принципы: монархиня владеет «перышком искусным» – формула, ставшая символом нового забавного слога, противоположного «неискусному», то есть старому слогу, не умеющему смешить и забавлять.

Державин идет даже дальше – Екатерина оказывается уже не только инициатором, но и образцом того забавного слога, каким поэт пишет оды, обращенные к ней же! Монархиня пишет для «общей и своей забавы», и в ее сочинениях поэт обнаруживает этот принцип забавного просвещенного смеха, призванного галантно шутить, но не уничтожать, не критиковать (она пишет «не ссоряся никак ни с кем»). Этот своеобразный смех – беззлобное подшучивание (или «подсвистывание» – таково было значение самого термина «persiflage») – должен был служить знаком принадлежности к самому галантному и просвещенному обществу.

Сам термин «persiflage» появляется во Франции около 1734 года и исчезает с началом революции[372]. Его появление означало формирование элегантного стиля и беззлобного галантного смеха. За такого рода смехом стояла либертинская позиция, а сам этот особый смех культивировался не только салонными остроумцами, но и философами и писателями эпохи Просвещения, такими как Вольтер, Дидро, Кребийон, Лакло, Ривароль. Что же специфического содержал такой смех?

Прежде всего, культ «галиматьи», несвязного дискурса, который вышучивает определенных персонажей узкого круга, но всегда оставляет в читателях сомнения относительно идентификации вышучиваемого[373]. Говоря комплименты, персифлёр подает их с иронией, в насмешливом тоне, так, что объект комплиментарного текста находится в недоумении, шутка ли это или всерьез.

Журнал «Собеседник любителей российского слова», публиковавший и шутливые оды Державина, и эссе Екатерины «Были и небылицы», должен был служить своего рода площадкой для производства такого типа смеха. Екатерина сама (в письме к Мельхиору Гримму от 16 августа 1783 года) называла свое сочинение «галиматьей» и подчеркивала, что «читатель помирает со смеху», в то время как журнал «составляет счастье города и двора»[374]. Она же в эссе «Завещание» сама сформулировала эстетический канон, который желала бы видеть. Здесь был и знаменитый тезис о том, что «веселое лучше всего», а «смех, ум и прикрасы» должны течь «аки струи»[375]. Запрещая проповеди и нравоучения, она ратовала за «приятные обороты» и «легкость слога» – за то, чтобы «на всякие мысли смотреть не с одного конца». Наконец, она хотела, «чтоб сочинитель скрыл свое бытие», то есть чтобы «нигде не чувствовалось, что он тут действует»[376].