Империя пера Екатерины II: литература как политика

Лукавые слова о «хмельном» состоянии поэта были всего лишь указанием на жанровую природу оды и ее связь с немецкой «буршикозной» одой, обнаруженную еще Л. В. Пумпянским: «Позволим себе краткое отступление по совершенно еще темному вопросу о русском забавном слоге. Он знал сложную предысторию (додержавинскую, до-Фелицыну), связанную, по-видимому, с петербургской бытовой офицерской поэзией и соотносящуюся с немецкой забавной поэзией (студенческой). Забавных поэтов в Германии в 1730-е гг. было много, хоть даровитых, кроме Гюнтера, среди них не было ни одного. Установилась жанровая философия забавной оды: игра, дурачество, случай правит миром, – самоутешение умного плебея. Державин, по-видимому, неоднократно перечитывал своего Гюнтера, но из всех его забавных од особенно помнил действительно лучшую: „An die Gelegenheit“. ‹…› Ода „На счастье“ – одно из самых оригинальных произведений Державина, совершенно русских по материалу умных наблюдений („и целый свет стал бригадир“), но жанр и тема (вернее, уместность темы для забавной оды) восходят к оде „An die Gelegenheit“. Само заглавие получает свой смысл из Гюнтерова (счастье не в смысле bonheur, a случай, Фортуна, т. е. как раз Gelegenheit). Известная приписка „когда и автор был под хмельком“ не имеет никакого личного значения. Это жанровая черта»[382].

Замечания исследователя чрезвычайно важны. Они позволяют не только выявить непосредственный источник стихотворения Державина – «Ода к Фортуне» Иоганна Христиана Гюнтера (1695–1723), но и осмыслить его содержание в свете указанной традиции. Идущая от Горация («Ad Fortunam») жанровая разновидность полусерьезной полушутливой оды сделалась чрезвычайно популярной в средневековой лирике – в застольных песнях бродячих студентов и монахов. Именно там был задан канон – жалоба на коварную Фортуну, которая то ласкает, то жестоко бьет смертного, находящего утешение и защиту в стакане вина, в пьяных и веселых пирушках. Показателен интерес Державина в это время к такого рода застольным и песенным «философствованиям»: в эти же месяцы 1789 года он сочиняет стихотворение «Философы, пьяный и трезвый», восходящее к той же традиции (в первой публикации, в «Московском журнале» 1792 года, название имело еще более «песенный» вид – «Песня роскошного и трезвого философа»).

В оде Державина «На Счастие» мир осмыслялся как безумный, кощунственный, перевернутый, лишенный привычной иерархии верха и низа: короли, вельможи, рабы и шуты то возносились вверх, но падали вниз по прихоти Фортуны. Автор представлял текущие события в виде тотального хмельного угара и безумной карточной игры, где царил случай и отсутствовали всякие логические инструменты понимания жизни, пляшущей в диком вихре вселенского веселья, где перевернуты все нормы и опрокинуты все институты общества:

В те дни, как все везде в разгулье,
Политика и правосудье,
Ум, совесть и закон святой
И логика пиры пируют,
На карты ставят век златой,
Судьбами смертных пунтируют,
Вселенну в трантелево гнут;
Как полюсы, меридианы,
Науки, Музы, боги пьяны,
Все скачут, пляшут и поют (I, 248).

Что же послужило словесным инструментом для перенесения такого рода застольных песен на русскую почву? Пумпянский еще не знал о наличии такого пласта непечатной лирики, как «барковиана», – он указывал на «солдатские» стихи. Таким образом, ода приобретала двойной код. С одной стороны, она могла читаться «всерьез» – как жалоба поэта на несправедливость Фортуны, на потерю собственного статуса. Одновременно в оде присутствовал своего рода «внутренний текст», галантно переработанный набор цитат и отсылок к самым разным текстам «барковианы», позволяющий осведомленному читателю увидеть комический подтекст этой оды.

В таком контексте чрезвычайно двойственной выглядела сама Фортуна, или «Счастие», главный адресат послания. Державин производил весьма опасное сближение – читатель мог идентифицировать Фортуну с Фелицей-Екатериной, а саму оду воспринимать как просьбу, хотя и шутливую, о покровительстве со стороны отставленного и отданного под суд поэта. Именно так воспринял оду Я. К. Грот, писавший, что «здесь под Счастием должно разуметь Екатерину»[383]. Комментатор не заметил, что, вопреки распространенной традиции, Державин наделил свою Фортуну мужскими чертами: