Империя пера Екатерины II: литература как политика

Анализируя заимствования из Баркова, исследователи практически прошли мимо этой наиболее барковской оды Державина. Ни В. А. Западов, ни М. И. Шапир не увидели специфики и функций этих цитат внутри поэзии Державина. Следует также уточнить главный тезис М. И. Шапира о том, что Державин «унаследовал» от Баркова «основной принцип своей поэтики… бурлескное соединение „приподнятого“, одического стиха и слога с „низкими“ темами и бытовой лексикой»[439]. Прежде всего, сама по себе барковиана не была единой и статичной системой, не подверженной индивидуальным модификациям и хронологическим изменениям. Принадлежность собственно И. С. Баркову известных текстов – чрезвычайно различных по языку и стилю – все более и более кажется сомнительной. Среди возможных авторов текстов, приписанных Баркову, фигурируют такие эстетически и стилистически разные фигуры, как А. П. Сумароков, Ф. И. Дмитриев-Мамонов, А. В. Олсуфьев, И. П. Елагин, М. Д. Чулков. Существует, помимо всего, достаточно серьезная стилевая разница не только между авторами барковианских стихотворений, но также между текстами, написанными в 1750-е, 1760-е или в начале 1770-х годов. За это время во многом поменялась сама парадигма восприятия высокого, среднего и низкого стилей.

Во-вторых, специфичная именно для барковианы низкая лексика (отличная, например, от коллоквиализмов других жанров) – это не просто нижний этаж стилевой триады, это обсценная лексика и так называемые «подлые» слова, или просторечье. Эти две категории вообще не рассматривались внутри системы регулируемых «штилей». Первый тип у Державина вообще отсутствует, а второй – просторечные выражения этой оды, типа «тузить», «задирать» или «зевать» – не несут бурлескного «снижения», как в текстах барковианы. Напротив, они «нейтрализованы» и даже «подняты» на этаж «среднего» стиля, вставлены в текст в качестве равноправного элемента аристократического арго. Оды Державина 1780-х годов, несмотря на наличие макаронических вкраплений[440], нельзя назвать бурлескными (то есть травестийными) в том смысле, в каком были восприняты бурлескные поэмы Василия Майкова конца 1760-х – начала 1770-х годов[441]. Слог Державина – это уже «забавный слог», галантный, цитатный и макароничный, вбирающий не только коллоквиализмы, но и историзмы, иностранные заимствования. Стилевая и языковая контрастность у Державина, конечно, была, но ее нельзя сводить к одной лишь «барковской традиции».

Ко времени появления екатерининских од 1780-х годов разговорный язык образованного общества уже не только прекрасно адаптировал «бытовую лексику», но и играл с ее употреблением безо всякого бурлескного задания. Когда Екатерина, читая «Фелицу», произносила перед княгиней Дашковой свою знаменитую сентенцию: «Я, как дура, плачу», она демонстрировала свою осведомленность в аристократическом жаргоне того времени. Об этой тенденции знал и Державин, отвечавший императрице в своих прозаических набросках к «Видению Мурзы»: «Ты меня и в глаза еще не знала и про имя мое слыхом не слыхала, когда я, плененный твоими добродетелями, как дурак какой, при напоминании имени твоего от удовольствия душевного плакал…»[442] Державин не только использовал просторечную форму, но подчеркивал (в данном случае буквально) ее цитатность по отношению к сентенции императрицы. Вводя коллоквиализмы, поэт соотносил их не с текстами барковианы, а с современным и модным при дворе арго, культивирующимся Екатериной.

С другой стороны, державинский арсенал «высокой» лексики, как справедливо отмечал Бицилли, едва ли не меньший, чем в стихотворениях и поэмах Пушкина[443]. Игра Державина с разными языковыми пластами (и высокими, и просторечными, и иностранными заимствованиями, и историзмами, и жаргоном светской элиты) имела место, но она была гораздо шире и многообразнее, чем в одах барковианы. Сама проблема «Державин и Барков» лежит скорее не в лингвистической, а в культурно-идеологической сфере – державинский язык 1780-х годов воспринимался уже в рамках «забавного слога», использованного и для общения с Фелицей, и для описания собственных жизненных треволнений. Барковские реминисценции несли не столько стилистическую, сколько идеологическую нагрузку внутри поэзии Державина. Державин переносил принципы подпольной рукописной литературы в большую поэзию, в которой главным объектом и адресатом являлась императорская власть. Цитатный ряд, отсылающий к непечатной поэзии, создавал текст в тексте, получателем которого был круг осведомленных читателей. Этот второй план в наиболее отчетливом виде присутствовал в разбираемой нами оде «На Счастие».