Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

В окончательном варианте законопроекта, составленном специальной комиссией, вместо понятия «публичной собственности», предложенного Гинсом, использовалось выражение «верховное распоряжение» – так же как в закавказском законе. Тем не менее Гинс полагал, что даже согласно такой формулировке публичная власть русского государства над водными ресурсами соответствует европейским моделям общественной собственности (Öffentliches Gut австрийского гражданского кодекса и domaine public французского гражданского кодекса)

[534]. Эта точка зрения нашла подтверждение в ходе дискуссии, состоявшейся на заседании комиссии в Петербурге. Делегат из Ташкента предложил заменить слова «верховное распоряжение» более простым выражением «государственная собственность», но против этой идеи были выдвинуты решительные возражения[535]. Юрист Михаил Бутовский полагал, что признание государственной собственности на воду «опасно», потому что оно предполагает наличие у государства права на экспроприацию воды и не гарантирует прав на воду для местного населения[536]

. Начальник туркестанского отделения Министерства земледелия Алексей Успенский подтвердил, что данное определение отношения государства к воде соответствует принципам водного права, установленным комиссией по выработке водного права для Европейской России (1907–1909), и что авторы законопроекта специально включили в него эту формулировку, чтобы продемонстрировать соответствие данного колониального закона будущему водному закону для всей империи[537]. Отвечая на вопрос о том, почему это определение не было использовано в закавказском законе, должностные лица Управления земледелия возлагали вину на упрямство министра юстиции Дмитрия Набокова, который не давал согласия на новое определение[538]. В итоге круг замкнулся: идея создания нового вида государственной собственности, которой государство могло распоряжаться лишь в качестве управляющего, обладая соответствующими правами регулирования и контроля, проникла в проект водного закона для Туркестана. Государство, согласно заявлению Успенского, должно было выступать в Средней Азии не как собственник, а как «защитник общественных интересов»

[539]. Такое спорное определение полномочий государства и его отношения к воде вызвало возражения в Ташкенте: некоторые местные должностные лица утверждали (возможно, справедливо), что население не поймет смысла этой хитрой формулировки, но большинство в итоге согласилось с идеей о том, что «государство не нуждается собственно во владельческих правах на воду, так как оно выступает в данном случае в качестве высшего представителя общественных интересов»[540].

Идея верховенства государства, оправдываемого принципом общего блага, которая скромно прозвучала в законе для Закавказья, нашла более полное выражение в законе для Туркестана. Своей риторикой предложенный закон резко отличался от предшествовавшего: задействованные в нем аргументы стали более решительными, целенаправленными и продуманными с теоретической точки зрения. Другой отличительной чертой нового закона стала склонность его авторов к «современной» аргументации в духе «общего блага», заменившая ссылки на исламскую юридическую традицию[541]

. В официальном комментарии к законопроекту указывалось, что упразднение прав собственности на воду логически вытекает из подчинения частнособственнических интересов идее общего блага. Риторика общего блага была положена в основу ключевых принципов данного закона: как разъяснялось в официальном комментарии, «ввиду особой ценности воды в Туркестане, государство, стоящее на страже общественных интересов, не может допустить непроизводительной затраты ее, как предмета общего блага»[542]. Однако не стоит поддаваться чарам этих красивых слов: как четко указывает Гинс в своих мемуарах, правительство даже не пыталось скрыть, что данный закон был задуман, чтобы подготовить почву для русской колонизации. И, соответственно, «общее благо», о котором шла речь, было доступно лишь для узкого круга получавших выгоду от российской колониальной политики. Как отмечает Питер Холквист, изощренная риторика res publica использовалась в пропагандистских целях, чтобы добиться от «общественности» одобрения замыслов министерства[543].