Империя вампиров

Я заорал во все горло, разворачиваясь и швыряя меч в окно. Стекло разбилось, и в ночную пустоту снаружи снежинками брызнул миллион мерцающих осколков. Под вой ветра, ворвавшегося в разбитое окно, я опустился на колени. Посмотрел в темноту, где ее никогда и не было.

Ведь она осталась дома.

Где же еще ей было остаться?

Во мне поднималась волна, давя на дамбу, которую я воздвиг в душе. Отрицание, выпивка, курево – они хоть как-то помогали сдерживать чувства. Но вот я смотрел в разбитое окно, в дыру, которую они оставили. Диор опустилась на колени рядом и, не обращая на осколки стекла внимания, взяла меня за руку. Клыки пропороли мне губы, и в рот текла кровь; волосы упали мне на лицо, когда я согнулся пополам, пытаясь сдерживаться.

– Я не хочу тебя ранить, Габриэль, – прошептала Диор. – Я знаю, что они для тебя значили. Я не могу позволить другим умирать за меня только потому, что ты боишься потерять еще одного дорогого тебе человека. Не могу быть той, кого ты во мне видишь. Но я твой друг и могу быть не просто высотой, которую ты не сдашь.

– Чем же еще? – шепотом спросил я.

– Плечом, на котором можно поплакать.

Она пожала плечами так, будто не было в мире ничего проще.

– Если захочешь. Плохо я о тебе не подумаю.

Я тщетно сдерживал слова, что рвались наружу.

Иначе я признал бы это.

Иначе я прожил бы все заново.

И тем не менее…

Тем не менее.

Я рассказал.

XVIII. Худший день в жизни

– День был самый обычный, и я провел его за работой на чердаке маяка. Кирпич под ногами согревал мои босые ноги, а пот холодил кожу. Внизу виднелся наш домик, построенный на каменном перешейке, который вдавался в океан. Пейшенс вместе с Астрид кормили кур. Вода была почти голубая. Самое страшное, что худшие дни в твоей жизни начинаются как самые обычные.

После битвы при Близнецах минуло пятнадцать лет, служба ордену Святой Мишон осталась в прошлой жизни. Война с каждым годом подбиралась все ближе, но мы забрались на самый юг, так далеко, как только смогли. Я не курил причастия вот уже десять лет, и, несмотря на все предостережения, блаженство из тонких вен Астрид и простая радость, которую приносили ее руки, помогали сдерживать жажду и отцовское проклятие. Война Вечного Короля, то, кем я был, – все это осталось далеко и забылось, и я, правду сказать, не печалился. Но, видишь ли, именно это и не дает мне уснуть по ночам: стоило догадаться, что придет расплата.

Он же говорил: у него впереди вечность.

Не понимаю, как он разыскал нас и давно ли выяснил, где наше убежище. Может, он всегда это знал, просто позволил мне несколько лет пожить счастливо, потешить себя мыслью, будто все забыто. Но когда он пришел, стояла весна: дул легкий прохладный ветерок, и среди камней пробивались ростки ландыша.

У нас было правило: с приходом темноты не покидать дом, никогда. Но Пейшенс любила аромат этих цветов, да и Астрид тоже. И вот, пока жена готовила ужин, а я накрывал на стол, Пейшенс выбежала на улицу. Лишь на минуточку, но большего, знаешь ли, чтобы твой мир перевернулся, не требуется. Достаточно на секундочку отвлечься, и этот момент будет преследовать тебя всю оставшуюся жизнь.

Волны бились о камень, но чайки в небе не пели. Это-то меня сперва и насторожило: тишина, маленькая деталь, от которой внутренности кольнуло иголочкой страха. Астрид напевала у себя на кухне, а то, что еще оставалось от закатного солнца, прижимало свои багряные губы к черте горизонта. Я замер и прислушался. Крохотный укол превратился в дыру, и в животе разлилась волна холода. Астрид позвала, перекрикивая пение моря:

– Пейшенс, ужинать!

В ответ – ни звука, только шипение волн да шепот ветра. И тишина вместо клекота чаек. Тогда-то я и почувствовал его – ужас, который мне стоило лелеять все те бессонные годы. Слабенькое ощущение, постоянно подсказывавшее, а теперь просто велевшее подойти к очагу, потянуться к подставке из темного дерева. Когда-то я повесил на подставку меч, помолившись сперва о том, чтобы не пришлось больше его доставать.

Но едва моя рука коснулась рукояти Пьющей Пепел, как я услышал голос, донесшийся с бризом. Тихий, как перезвон колокольчиков, отмеченный хрупким кружевом страха.

– Мама?

Астрид обернулась к двери.

– Пейшенс?

– Мама?

Раздался звук, легкий, как касание перьев. Стукнули трижды о дерево, помню это ясно как день: раз, другой, третий. И я ощутил жар, которого не чувствовал годами: на пепелище прошлой жизни он вновь пробудился, точно дремавший до того феникс. Холод ножом пронзил мои внутренности, когда эгида на руках засветилась. Я и моя возлюбленная, стоя на разных концах дома, что мы построили вместе, переглянулись. И сразу все поняли.