Империя вампиров

– Очнулся я во тьме. Во рту привкус крови. В воздухе – запах Астрид. Я даже подумал, не в ад ли попал. Только кругом ни жупела, ни падших, ни серы – лишь темнота и бесконечная тишина. Но стоило пошевелиться, и меня всего пронзила боль от переломанных костей и порванных мышц. Жизнь, проклятая и ненавистная, еще теплилась в этом никчемном теле.

На грудь что-то давило, и я нащупал старую кожу, холодный металл. Все знакомое. Бритвенно-острая кромка, сломанное зазубренное полотно, укороченное теперь на шесть дюймов. Меч лежал у меня на груди, словно у древнего короля, упокоившегося в кургане. Постепенно я начал различать детали: разбитые бутылки и сорванные полки… Я лежал в погребе, в его руинах. В каких-то футах у меня над головой потолочные балки сдерживали горы битого камня от обрушенного дома и маяка. Лишь несколько кусков дерева да окаянная рука Господа оказались между мной и неимоверной тяжестью.

– Господи…

«Габриэль…

В голове у меня зашептала Пьющая Пепел – надломленным, как и ее полотно, голосом.

«Габриэль, мне так ж-ж-жаль, что я т-тебя подвела, так подвела».

А потом я увидел ее, лежащей на камнях подле меня.

Мою возлюбленную. Мою жену. Мою Астрид.

И сердце в груди раскололось на части.

Такой прекрасной я никогда еще ее не видел, но то была не красота женщины с тысячей улыбок, матери моего ребенка, светоча моей жизни. Нет, то была темная красота. Губы, что некогда вдохнули в меня жизнь, краснели, как пролитая кровь. Лицо в форме разбитого сердца, совсем недавно молочно-белое и мягкое, стало мраморным и твердым. Ее грудь больше не вздымалась и не опадала, не билась жилка на шее, где виднелись следы клыков и похожие на объедки с пира алые капли. Я выгнулся, почти сломленный видом ужасного конца: Астрид не умерла, став нежитью.

Тогда же мне открылся цвет опустошенности. И цвет этот был красный.

О мрачных мыслях, которые тогда вошли в мой разум, не скажу ни слова. Даже твоей бледной императрице, вампир. Уверен, ты и сам в состоянии вообразить отчаянные, тщетные надежды, злые, эгоистичные помыслы, в которых я, как дьявол, удалился от неба. Все было в конце концов задушено простым отчаянием.

Это была не она.

Не моя Астрид.

Однако я представил ее такой, какой она некогда была, – в ту первую ночь, когда мы повстречались в библиотеке Сан-Мишона. Вспомнил ее красоту, улыбку. Астрид обращалась с книгами, как я – с клинком.

Я поцеловал ее в губы – рубиново-красные и холодные, будто полночь.

Ее ресницы затрепетали.

И я поднял меч.

Два кратких слова.

– Прости меня.

«Сделай это».

– Я не могу.

«Ты должен».

– О Боже.

И я сделал.

Я взглянул на небо, что не ответило на мои мольбы. На Бога, который это допустил. Сквозь стиснутые окровавленные зубы рвались, сотрясая и травя меня, рыдания. Я рыдал, как отец оставленный, как сын преданный, как муж овдовевший, пока горло не прихватило и голос мой не надломился. Тогда мне осталось лишь желать смерти.

Но сквозь рев в ушах пробился голос, и я вцепился в слова – слова о мести, слова о жестокости, слова о цели, без которой меня ждало безумие. Не мне покоиться в могиле, пока под небом ходит еще тот, кто отправил в нее моих любимых. Не мне спать и в ней. Сперва надо было допеть свою песню.

Он хотел войны? Я дам ее.

Он хотел бояться? Я стану его страхом.

Любимая преподнесла мне прощальный дар. Причастие, что я принял, обливаясь жгучими слезами, с отвращением к собственной сути, кипевшей у меня в душе. Иного пути выбраться из той могилы у меня не было, иначе я не мог встать на стезю мести, о которой моя любовь прошептала. Но если от моего сердца еще и оставались какие-то клочки, то и они обратились в пепел, когда ее кровь последний раз коснулась моего языка. Тогда же я поклялся, дал зарок обеим, моим Астрид и Пейшенс, моим ангелам, – шепотом, в холодной, как могила, и черной, как преисподняя, темноте, – что больше ничья кровь не коснется моих губ. Не стану я кормить чудовище, которым был.

Больше никогда.

И со всей силой, что Астрид отдала мне, дрожащими руками я расчистил себе путь из могилы, в которую вампир нас упрятал. За спиной у меня горел огонь, чадивший в небо, а я натянул на себя шкуру того, кем когда-то был, и вспомнил: есть время для горя, время петь песни и время поминать с любовью ушедшее.

Но есть и время убивать.

Есть время лить кровь.

Время гневаться.

Время закрыть глаза и быть тем, кого в тебе видит преисподняя.

Тогда я и закрыл глаза и стал им.

XXI. Все и вся

– Я умолк, продолжая смотреть в пустое окно Шато-Авелин. Туда, где ее никогда и не было. На часовню, в которой нас обвенчали, слыша эхо самого счастливого дня в моей жизни. Диор по-прежнему сидела на коленях подле меня, пугающе крепко стиснув мою руку и безостановочно рыдая.

– Мне жаль, Габи. Боже мой, мне так жаль.