In medias res

Но вряд ли ты услышишь… Всё едино…

Ослеплена как будто даже речь.

И только разговаривает где-то,

пульсирует, мигает, дышит печь.

Костер в ночи. Родимая планета.

И свет – внезапно, так же как погас,

зажжется, приучая вновь к уюту

глаза. Друг другу возвращая нас…

Но где мы побывали за минуту!

1970-е

Под куполом цирка

Они взлетали в высоту

кругами, по спирали,

и мы глазами красоту

ловить не поспевали.

Он – точно птица. А она —

мерцающая рыбка,

то розова, то зелена,

выныривала прытко.

Всё очень просто, как во сне,

и всё взаправду в цирке.

Но было страшно видеть мне

бесстрашные кувырки.

Ведь мы такие ж циркачи!

(Как звали их, не помнишь?)

Моя родная, не кричи

и не зови на помощь!

Ведь мы такие же точь-в-точь,

неопытней, быть может.

Нас видят все, а вот помочь —

помочь никто не может.

Ведь у любви, ведь у любви

нет ни друзей, ни мамы.

Лети ко мне, а я – лови!

А рядом – ямы, ямы…

Ведь у любви – такой уж дом —

ни потолка, ни пола,

в январском небе молодом

Медведица – опора.

А ночь, пронзительно пуста,

друг к другу нас бросает.

И может, только высота,

она-то

и спасает!..

Середина 1960-х

Четыре бога

С лицом, самомненьем налитым,

глядит из угла на меня

угрюмо-придирчивый идол —

Заботы Текущего дня.

Он жаждет всевластия, скаред,

он всё подмечает… Он тот,

кто мучает, словно ласкает,

по темечку капелькой бьет.

Напротив – в позе пижона,

всё знающего назубок,

лениво и неублаженно

присутствует Вечности бог.

Легко обещает он то, что

не получить всё равно,

чтоб, мучаясь, жаждал истошно

того,

что тебе не дано.

Любитель

жертвоприношений,

Любви капризный божок,

над кровушкой вытянув шею,

зеленые глазки зажег.

Довольно ему и стакана!

Но хочет он, чтобы текло,

к нему на колени стекало

из вены живое тепло.

Еще – богиня Свободы.

Зовет – занимается дух.

Свобода! – может, всего-то

холодного облачка пух?

Летит – не поймаешь рукою,

парит над моею судьбой.

Откликнись, пламя какое

меня обвенчает с тобой?

…Живи, человек, негромко,

не думай о похвальбе,

воюй на четыре фронта —

и хватит славы тебе!

Середина 1960-х

* * *

Играет быстрина…

Светло и мелодично,

до донышка ясна,

звенит ее водичка:

не говор и не смех —

полупрозрачный лепет,

далекий ото всех,

самозабвенно лепит.

Но давит на весло

звенящее шуршанье

и вспыхивает зло,

ворча и угрожая,

когда плыву, гребу,

все силы напрягая,

чтоб испытать судьбу

тобой, вода тугая.

Послушай, быстрина,

я твой, моя девчонка!

Я – тонкая струна,

натянутая звонко…

Но мимо – по кривой,

в пятнисто-белой пене,

воронкой вихревой

уносится мгновенье.

И не достать рукой

того, что было рядом,

за ивы над рекой

не уцепитьтся взглядом.

И, тяжело дыша,

кричу я быстрине:

проточная душа,

дай отдышаться мне!

Постой, судьба моя,

умерь свое старанье —

мгновений бытия

незримое сгоранье!..

Лишь солнце надо мной

не гаснет – остается.

И взмыленной спиной

я упираюсь в солнце!

Середина 1960-х

* * *

Зеркальце мое,

ты куда же делось?

Все мое житье

лишь в тебя гляделось.

Замыкался зло,

посмотрел уныло —

светом изошло

и меня умыло.

Я сильней, умней

был другим на зависть,

в глубине твоей

свято отражаясь.

Мой творя портрет,

как бы говорило:

Криво? – Вовсе нет!

Прямо, а не криво!

Именно такой,

на себя похожий,

даже и плохой —

всё равно хороший.

Даже и плохой,

всё равно хороший!..

А теперь какой?

Просто так – прохожий.

1969

* * *

Всё начиналось при свечах,

и было хорошо сначала.

Лишь ты грустила, замолчав.

Нас отрешенно изучала.

А своевольный диалог

меж нами напрягал пространство

и одного к другому влек

и тут же разделял контрастно.

Наверное, в какой-то день

сидел он, выявленный светом,

а на меня ложилась тень.

Наверное, всё дело в этом.

И я не знал, что это – Он,

не думал, не гадал, что это

твой Аполлон, мой эталон,

всего несбывшегося эхо.

Твой Антиной, мой антипод,

противовес – в одной системе,

моей поверженности взлет,

свет, перекроенный из тени…

Всё начиналось при свечах,

при свете шатком и неверном,

и слово, громко прозвучав,

на пламя налетало ветром.

И дуновенье новизны

тебя восторженно знобило.

Всё предрешив, со стороны

ты наблюдала, как Сибилла.

И каждый жест, и каждый взгляд

прищуром точным засекая,

ты шла, срывалась наугад

в то – ледяное – зазеркалье…

1969

* * *

…Не в пене взбалмошной морской —

случается, что и в ангине

с ее капризною тоской

для нас рождаются богини.

Лекарство – детское питье —

пила? Ах, надо бы еще раз!

Ты вся моя, дитя мое!

Доверчивая незащищенность!

Но станет резче светотень,

апреля выбьется росточек,

и вот – в один прекрасный день —

дитя мое болеть расхочет!

На воробьином языке

позвали Петергоф и Стрельна,

и ты летела налегке

и вся светилась акварельно.

Полупрозрачна и чиста,

а так – чего ж обыкновенней?

Но приходила красота

к тебе, как Божье вдохновенье.

А вдохновение вело

тебя осмысленно и зорко.

Не сабля – Слово наголо!

Воительница! Амазонка!

В огне, на боевом коне,

к ногам сраженных повергая,

и – не моя уже, но мне

моею мукой дорогая —

летела ослепленно ты

в своей самозабвенной роли,

во всеоружье красоты,

в победном светлом ореоле…

Но календарь явил число,

и я узнал тебя иною.

Пустынно холодом несло,

и ты стояла предо мною,

свою решимость затаив…

Пылала темнота страданья

в глазах разверзшихся твоих.

И было что-то стародавнее

в платке, сужающем лицо.