In medias res

И ты прощалась, как мадонна,

со мной… Ловило деревцо

снег, нисходящий монотонно.

Навеки: твой прощальный лик.

Прощальный снег. Прощальный воздух.

И разнобойный переклик

гудков – прощальных – паровозных.

Навеки: я стою, скорбя,

сегодня, как вчера и завтра,

и только нахожу тебя,

тебя теряя безвозвратно.

Начало 1970-х

Песенка

Будь моею вещей птицей,

мне спасенье пропиши, —

за живой слетай водицей

в глубину своей души.

Отыщи мое спасенье,

где – доверчиво жива —

нашей радости весенней

загрустила синева.

Говорит устало птица,

издалека молвит мне:

синий сирин только снится,

синева – была во сне.

И как будто смотрит птица

за прозрачное стекло,

где безвыходно томится,

что прошло. И не прошло…

Слышишь, птица, слышишь, птица,

принеси мне синеву,

постарайся мне присниться

не во сне, а наяву!

Начало 1970-х

В доме у пристани

Мы еще в полуправдошнем, завтрашнем,

в просыпании медленно-радужном,

но объемом морского гуденья

оттесняются сновиденья.

Своевольная радость риска

тянет сладостным поднываньем:

что-то нынче должно сотвориться,

может, нынче – мы отплываем?

Может, нас ожидает лайнер,

как надежда многоэтажный.

Высотой сосущею ранен,

неизвестностью болен каждый.

Ах, куда поведет дорога?

Ох, куда уведет навечно?

Мы себя наставляем строго.

Мы внимаем себе беспечно.

Мы себя провожаем сами

озабоченными голосами.

И платочками весело машем

опасеньям родительским нашим.

И, как будто щурясь от солнца,

изнуряем друг друга вниманьем.

– Вы простите, что мы остаемся!

– Вы простите, что мы отплываем!

Наконец-то убраны сходни.

Обтекает нас облаками.

Всё случается только сегодня.

Мы вчера не так отплывали!

– Хорошо ли в вашей каюте?

– Превосходно! Под боком чайки!

– Вы уж там о нас не забудьте!

– Вы уж тут без нас не скучайте!

Начало 1970-х

Осеннее

Сегодня и вчера

все тот же говор, гомон,

промозглый шум двора

беспамятно-огромен.

Как раковина, двор

шумит, вздыхает ветер.

Не ветер – а простор!

И шум его всесветен.

И сеется с небес

дождь, возвещая осень.

Глаза закроешь – лес

звучит многоголосьем.

И я тебя зову,

а ты застряла где-то

в лесу… Кричу: ау!

Ау!.. И жду ответа.

И долетает он,

прорезываясь в шуме,

как из дали времен,

из глубины раздумья.

Ты рядом. Я с тобой.

Мы – эхо друг для друга.

Мы ниточкой тугой

повязаны упруго.

Но память тяжело

ложится нам на плечи, —

неужто всё прошло,

отхлынуло далече?

Цветения пора,

пыланье карнавала,

напор, азарт, игра…

Неужто миновало?

И те, что отошли

на десять лет, на двадцать,

они в такой дали,

зови – и не дозваться!

А позовем – так что ж,

ответа и не чаем…

И только этот дождь

осенний нескончаем,

как жизнь – еще одна! —

не знающая грани,

предела, меры, дна

в безмолвном океане.

Середина 1980-х

* * *

В суверенности смежных комнат

бьют часы почти унисон.

Но у каждого – собственный омут,

персональный у каждого сон.

И меж нами растет расстоянье,

и река моя дальше течет,

всё сегодняшнее

растворяя,

давний мне выставляя счет.

Я в суконной броне солдата.

В сорок третий меня отнесло.

Только звезды те же… Тогда-то

на твое уповаю письмо.

Может быть, долетит, ответит,

пробивая заслоны огня,

голубок – треугольный конвертик, —

мол, еще не забыла меня!

Потому что согнуло плечи

тяжкой выкладкой прожитых лет,

потому что, уйдя далече,

не узнаю,

что скажешь вслед.

Где там – в правом ли, в левом предсердье

тяжкий жар источает война?

Не предместье горит – предсмертье

управляет притчею сна.

И уже не дожить до счастья,

до письма, до глотка воды.

Через стену не достучаться —

сном своим подхвачена ты.

Только пыль встряхнется седая, —

не вздохнуть и не отползти.

Стены рушатся, оседая…

А письмо твое – всё в пути…

1987

* * *

Распахнем, завесим ли окно —

мы живем в экспрессе всё равно.

Ложечки в стакане легкий звон,

скорость, проходящая сквозь сон.

До костей, до клеток, до основ

тело пробирающий озноб.

Тишины, наставленной в упор,

вкрадчивый, неявный приговор.

И не выйти – мы попали в плен,

в нас пульсирует ацетилен,

шелестящим пламенем своим

разве что не превращая в дым…

Смутны, размываемы дождем,

гаснут встречи, празднества, наш дом.

Мимо – тополиный пух и снег,

смех сквозь слезы и – до плача! – смех.

Век затменья, обольщенья час, —

скорость, иссекающая нас.

Мир испепеляющий сверчок,

выдал очередь – и ждет, молчок…

1990

* * *

Мы – беженцы в собственном доме,

мы, пасынки, сироты, вдовы,

которые спать на соломе

в горящем Содоме готовы:

лет на сто хотя б утонуть

во сне! Отдышаться чуть-чуть…

Из нашего прошлого ноги

мы унесли еле-еле.

И словно бы возле дороги

на скарбе своем же присели.

И слепо глядим в полутьму —

не нужные никому.

Кофейник, тарелки, бутылки

из-под веселья былого

своей не скрывают ухмылки

и только не вымолвят слова,

что нас они переживут,

иной сотворяя уют.

Часов астматических вздохи…

Архаика – книжная полка…

И кошка – из прошлой эпохи —

как привиденье примолкла:

в аквариуме окна,

быть может, ей рыбка видна?

Мы беженцы – в собственном доме,

где те же дворовые стены

застыли в оконном проеме…

И крыши… И телеантенны…

Вот разве снежок молодой

летит, незнакомый с бедой…

1992

* * *

Если большего нам не дано —

было все-таки наше окно,

а за ним – листвы полумрак…

И могло – на какой-то миг —

показаться, что передряг

нет вокруг еще никаких…