Иначе не могу

— Ну, ладно. Моя мать погибла во время войны на лесозаготовках, отца убили бандеровцы. Остался я, двенадцатилетний щенок, один. Очень легко произносить такие слова, как «общество не даст пропасть человеку». Охотно в это верю. Но я ходил голодный, воровал. И ни одна, извините, сволочь не догадалась взять меня за шиворот и повернуть мордой в нужную сторону. И так в жизни бывает. Из детдома сбежал. А подобрал меня инвалид-фронтовик, отставной капитан — лейтенант Федор Елизарович Близнюк. Подошел на базаре, когда я промышлял в районе барахолки, и сказал, будто вчера расстались: «Помоги-ка сумку донести, видишь, тяжело», И я пошел. Он один жил: сбежала жена от калеки. Елизарыч накормил меня овсянкой на постном масле. Подыхать буду, а овсянку эту вспомню…

— Все это трогательно, конечно, Сергей, но какое отношение…

— Вы знаете Семина как прогульщика, бракодела и прочее. А дома у него были хоть раз? Ну да, вы, конечно, человек занятой. Что вам какой-то оператор третьего разряда? Живет он опять у какого-то дальнего родственника. Ну и фрукт, я вам доложу. Такая зануда, что приезжает на промысел узнавать, всю ли зарплату Анатолий приносит.

— Пусть в общежитии живет.

— У нефтяников забито все — хоть на потолке спи. Молодым специалистам не хватает.

— Видишь? А он что за герой такой, чтобы отдельную…

— Так не сию же минуту! Строится дом для молодых специалистов и молодоженов. Когда его сдают — в июле? И потом, если уж на то пошло — вы очень любите, когда вокально-инструментальный ансамбль под управлением того же Семина берет призовые места на смотрах. Способный же парень. В институте тоже хорошего мнения, говорят, толковый инженер из него выйдет, если лениться не будет. Вообще, стоящий парень. И, потом, у него невеста есть, определенно поженятся в скором будущем. Тоже у нас трудится, вариант, как говорится, беспроигрышный. Кстати, совершенно зря дали квартиру Гаевской — толку от нее нет, ни мычит, ни телится. Тоже мне, горный инженер. Ну, это ваше дело… Мы очень любим шпынять людей по малейшему поводу. Вы хоть раз говорили с Семиным без «предупреждаю», «выгоню», «разгильдяй». С другими, верно, вы общий язык можете находить. Вас уважают. А тут парня затуркали, ходит, как волчонок, вечно на загривке шерсть дыбом. Самый мирный щенок окрысится, если дразнить без конца. Парень-то особенный, требованиям ГОСТа не соответствует. Так ведь люди — не канцелярские кнопки.

— Никто его не дразнит, не говори лишнего. Слушай, ведь ему двадцать или двадцать один? За свои поступки в таком возрасте…

— Все верно. Он уже не тот, что был раньше. Просто нашелся человек, который его понял. Это ж главное, чтоб тебя понимали.

— Тормозить в получении жилплощади я не буду. Пусть решает профсоюз, тем более, что в жилбыте твой Тимофеев. А Семин еще должен реабилитироваться за свои штучки. У тебя все?

— Верба! Верба, девочки.

Любка держала в ладонях веточку с весело взбегавшими по ней пушистыми комочками. «Будто свернулись гусеницы калачиком… или махонькие белки, — радостно думала она, отламывая ветку. — Скажите, пожалуйста — верба. Будто сто лет не видела. На что она еще похожа?» Она побежала по вязкой, еще не утоптанной тропинке на взгорье, туда, где слышались голоса. И, размахивая веткой, распевала на весь перелесок:

…и вплетаешь ночью в волосы
телевышку до рассвета,
словно ветку гладиолуса.

Приблизилась к группе людей и даже остановилась: у всех в руках, в отворотах рабочих курток, у Генки даже за ухом — нанизанные на ветки, отливающие бобровым мехом комочки. Анатолий сосредоточенно обнюхивал свою ветку. И думал о том, что если бы не просьба Старцева — ни за что бы не ввязался в эту детскую затею с газопроводом. И если бы тут не было Любки. И если бы все же не чувствовал себя виноватым перед Сафиным.

— А вечер-то, ребята! — воскликнула Танзиля. — Поглядите!

В лесу, неподвижном и затаившемся, будто готовым вот-вот взорваться зеленым огнем, бесновался закат. Деревья разорвали на куски оранжево-красное блюдо солнца, и части его блуждали по вершинам и влажным основаниям стволов. Стоило чуть отклониться в сторону — и раскаленные пятна словно начинали играть в пятнашки.

— Будто сыр треснул, — заключил Анатолий, взглянув на Любку. Та повела плечом.

Подножие Япрыктау было обнято половодьем. Вода охватила гору полукольцом, и сейчас оправа из жидкого закатного золота резала глаза. Несколько скважин было залито, но продолжали работать: Сергей заблаговременно позаботился поставить защитные средства. Две вышки уходили лапами прямо в горящее золото и будто размышляли, склонив головы: за что, братцы? Крохотная лодка двигалась по обжигающей глади реки от скважины к скважине: вторая смена вышла на работу. А воздух — чем он только не пах. И душноватым илом, и терпкой сыростью, и чуть-чуть — серой от стоявших неподалеку угленосных скважин. Воздух весеннего нефтепромысла.

— Где же Сергей Ильич? — забеспокоилась Танзиля, — Обещал к восьми, а сам…