Иначе не могу

Дина заплакала. А Андрей осторожно гладил своими белыми лапами ее плечи и бормотал что-то успокаивающее.

— Прелюбопытнейшая штука, Сергей Ильич, а? Как в кино.

— Рубашку вот жалко.

— Красиво бы мы летели под облака, не будь кошмы. Кандидаты в бифштексы. Аж не верится.

— Черт, привык к этой рубашке, три года таскал. Может, заштопают. Да нет, выкрасить и…

— Хорошо хоть, что скважину вовремя отключили. Нефть — пустое. Газ — чудище обло, стозевно, не зевай.

— Как я по городу-то пойду?

— Вот дал Осташков! Голыми руками за задвижки. И не пикнул, когда перевязывали. Хорошо — аптечка нашлась.

— Дай хоть куртку, Толя.

— Берите, берите. Завтра корреспондентов набежит, я уж знаю. Помните, я в прошлом году в апреле по шейку в воде работал, когда плашки менял? Прихожу на участок, а перед этим чуть ли не бутылку водки выел. А корреспондент тут как тут. И вообще потеха была: в газете на первой странице моя витрина, а в «Скребке» на промысле — карикатура. В один и тот же день.

— Пойдем умоемся. А то собаки шарахаться будут.

— Везет мне. То с пьяной скотиной схватился, то в огонь полез. Прямо подхожу под рубрику «Встречи с интересными людьми».

— Представляю, как тебе было больно. С ума сошел — голыми руками!

— Припекало уж очень. А куртку стаскивать некогда. Страх как не люблю возиться с пуговицами. Взял да зашил рукава. Надеваю — ничего, рука сама проскальзывает, как рыба в вентерь. Назад же — никак. Вроде как мартышек ловят на кокосовые орехи. Изругаюсь весь — а все по-старому остается. Пришлось голыми руками поработать.

— У самого слезы на глазах, а он улыбается. Слон ты и есть слон!..

— Придется поваляться. Всю ладонь наново отращивать. Ничего, лишь бы большой палец отошел скорей, писать и чертить можно будет. Дина!

— Да.

— Посиди подольше. Я ведь тебя сто лет не видал. Глупо все… Ты посидишь? Через полчаса еще только перевязка. Я уже один, без тебя, не могу.

— Я не уйду, Андрейка. Не волнуйся. Буду сидеть, пока не выгонят.

— Я так рад, между прочим. Ты даже не представляешь. Ты похудела и загорела. Ходишь на пляж? Тебе идет загар. Я еще не купался в этом году. Много работы… Первое мая вспоминаю. Знаешь, чем я занимался? Перечитывал твои письма. Их всего семь за столько лет… Я их знаю наизусть. Хочешь, прочту любое? Нет, не буду. Потом начал рисовать тебя. По памяти. Никогда даже не пытался пробовать рисовать, а тут получилось, честное слово. Резкими штрихами, по-чертежному. Он у меня на стене висит, рисунок. Да, я получил квартиру, слышала? На Первое мая хотелось напиться. Не получилось. Не могу пить один, Сергей тоже не может, хотя ему иногда хочется. У телевизора. Он не может забыть Риммку. Я ее хорошо помню — маленькая, кусачая. И добрая, пожалуй. Слишком. А Серега забыть ее не может. Она замужем, ребенок. А Сереге сейчас трудно. Он пытается пробить головой бронированную дверь. Ничего, что я так много говорю?

— Что ты!

— Сергей болезненно честен, но никудышный тактик. Время лобовых атак прошло. Мы еще не привыкли к пронзительной правде. А Серега спешит…

— Ведь кто-то должен быть первым, Андрейка.

— О чем это я? Да!.. Слушай, Динка, оцени мое подвижничество, в конце концов. Я в полной памяти и здравом рассудке, говорю тебе: я люблю тебя. Так люблю, как любят в первый раз. Как раньше говорили — вот моя рука. Хочешь — бери ее, не хочешь — не надо. А вообще-то она надежная. Извини меня, я, кажется, злоупотребляю своим положением больного. Я же слон, неделикатный.

— Андрей, что я тебе хочу сказать. Я дура бесконечная, наверно. Анализировала, вспоминала, взвешивала. Станислав правду сказал: несет меня куда-то и не хочется браться за весла. Довела себя до такого состояния, что сама себя не понимаю. Хожу на работу, преподаю, читаю — как будто все за меня делает мое второе «я». Живет во мне что-то мертвое, ленивое. Я ведь не часто вспоминала тебя, честное слово. А увидела вчера твои слезы, улыбку — как будто тормоз какой-то во мне отпустили. Все ушло, остались твои руки. Дура! Нагородила сомнений, выдумала второго, неизвестного Витальку. Ведь может в жизни случиться так, что после Витальки быть твоей — лучшая участь?.. Ведь может, правда?

— Осташков, на перевязку!

— Я подожду тебя, не волнуйся.

* * *

Все таращили на Анатолия глаза: таким неожиданным был его дурацкий пафос. А тот разливался соловьем:

— Самая настоящая стихия! Гул огня, черный зловещий дым. От грохота хочется зарыться в землю, не видеть ничего. Но я представил себе на миг, что случится, если огонь охватит групповую установку. Я преодолел секундную слабость, обозвал себя трусом и бросился в пламя. Я должен был спасти установку во что бы то ни стало. Передо мной промелькнула вся моя жизнь…

Молодой паренек с блокнотом на коленях, сотрудник городской редакции, прервал его:

— Слушай, а брюки у тебя потом были… это самое… сухие?

Грянул хохот. Сергей, вытирая выступившие слезы, тронул корреспондента за руку:

— Дурачится… — И подробно рассказал, как обстояло дело. Прощаясь, корреспондент обернулся к ухмыляющемуся Анатолию:

— У тебя богатое воображение. Писать не пробовал?