Инфернальный феминизм

В тех случаях, когда четко выражалась симпатия к Сатане, среди критических отзывов обычно было немало возмущенных. В первую очередь, конечно, они посыпались на Шелли, но потом праведный гнев улегся. Поэтому произведения, написанные в том же духе, но позднее, уже не подвергались столь же яростным нападкам из‐за выраженной в них любви к Люциферу, хотя некоторые блюстители нравственности вроде Макса Нордау и акцентировали внимание именно на сатанизме, когда заявляли об опасностях современного искусства и литературы. По мере того как идейное засилье церкви в западной культуре понемногу ослабевало (во всяком случае, в официальной, публичной сфере), сторонники господствующего дискурса все реже оскорблялись при виде умеренных проявлений символического сатанизма. А вот верующих, особенно консервативного толка (в 1900 году в большинстве стран их насчитывалось все еще довольно ощутимое количество), сатанизм продолжал больно ранить. Именно по этой причине он сохранял значимость для тех, кто видел в официальном христианстве препятствие на пути к женскому освобождению. Несмотря на то что к концу XIX века официальный дискурс западных государств и их представителей сделался менее ориентированным на религию, в политическом, «рациональном» контексте для обоснования подчиненного положения женщин иногда по-прежнему пускались в ход религиозные аргументы (как в том случае, когда один член парламента упомянул о заслуженном проклятии Евы, а в ответ одна теософка-феминистка сослалась на предложенное Блаватской сатанистское толкование третьей главы Книги Бытия).

Расшатывание авторитета Библии, которым занималась Рене Вивьен, по-видимому, никогда по-настоящему никого не возмущало — скорее всего, просто потому, что мало кому из христиан-консерваторов попадались в руки ее стихи. Мари Мадлен, у которой мотив люциферианского лесбийства едва ли был столь же серьезным, обрела более широкий круг читателей и вызвала недовольство тех, кому ее эпатаж пришелся не по душе. Мэри Маклейн, автор бестселлера, обращалась к Сатане как к освободителю, и это настолько не понравилось критикам, что они бросились придумывать всякие уловки (например, пытаясь выставить ее Сатану-избавителя простым смертным поклонником). Более враждебно настроенные обозреватели видели в сатанизме Маклейн, как и в ее предполагаемом мужененавистничестве, один из признаков, указывавших на ее ненормальность. А вот Сильвия Таунсенд Уорнер, дебютировавшая как писательница четвертью века позже, напротив, огорчалась из‐за того, что почти никто не разглядел в ее изысканном и полном юмора романе культурной критики. К тому времени в дьяволе уже почти все — даже прихожане англиканской церкви — видели некую забавную диковинку. Возможно, такая перемена в настроениях несколько смягчила удар: Уорнер не только изображала дьявола в положительном свете, но и обрушивалась с довольно резкой критикой на христианство как на один из главных институтов патриархального гнета. Тем не менее роман «Лолли Уиллоуз» раскупался очень хорошо и наверняка оказывал существенное культурное влияние на умы читателей. Поэтому можно предположить, что, как и другие рассмотренные здесь тексты, пользовавшиеся большой популярностью, эта книга стала довольно важным фактором в процессе (дальнейшего) расшатывания авторитета христианских идей, особенно традиции использовать эпизод с Евой из Книги Бытия для оправдания порабощения женщин. Более систематические попытки изменить положение вещей — например, проект «Женская Библия», — вероятно, еще больше способствовали достижению цели, во всяком случае в суфражистских кругах, где, должно быть, заставляли многих читательниц задуматься о традиционном истолковании сцены в Эдеме и отождествлении змея со злом (и о том, что такое толкование позволяло мужчинам валить все грехи и беды на женщин).

Притом что главными факторами, которые привели к потере христианством прежней господствующей роли, были масштабные общественные перемены, связанные с экономикой, геополитикой и различными сложными процессами перестройки и модернизации отдельных отраслей, не следует сбрасывать со счетов и культурные проявления бунтарства, например, в живописи, литературе, кинематографе и публичном поведении знаменитостей. Здесь можно, конечно, задаться классическим вопросом «о курице или яйце»: становились ли эти последние проявления возможными благодаря ослаблению христианства — или же наоборот?

Какие герменевтические стратегии применялись при контрпрочтении Библии или при ниспровержении женоненавистнических мотивов в христианском мифе?