Инфернальный феминизм

К ведьмам Уорнер, Мишле и Лиланда можно подойти с теми же мерками, что и к рассуждениям Блаватской. Однако между этими текстами имеется существенное расхождение: они обладают разной степенью авторитетности. Блаватская претендовала на роль религиозной пророчицы, которой эзотерическое откровение давало возможность проникать в тайны мироздания и выступать с перевернутыми толкованиями Писания. С другой стороны, Уорнер предлагала шутливую литературную инверсию, которая, хоть и расшатывала нормы, все же не претендовала на утверждение истины в той мере, в какой это делала «Тайная доктрина». Пусть это была художественная литература с серьезным посылом, художественный вымысел все же остается вымыслом. Чарльз Лиланд в «Арадии», напротив, доносил до читателя чужой религиозный сатанинский контрмиф, нарочито дистанцируясь от него, как и подобает исследователю. Однако именно он преподносил его как феминистский контрмиф. Таким образом, инверсия мифа в «Арадии», которая заходит весьма далеко, служит (сознавал ли это автор книги или нет) политической цели: контрмифический нарратив отражает переворачивание или расшатывание текущего гендерного порядка. Мишле с его упором (пусть и явно аллегорическим) на фигуру Сатаны (которому отводится гораздо меньше места у Гейдж и у Лиланда) возвращает Сатане былую значимость и снова демонстрирует материализующие тенденции многих инверсий. Будучи знаменитым историком, Мишле использовал собственную профессиональную репутацию для придания веса своей полной фантазий книге, и потому это сочинение обрело авторитет «объективного» и серьезного научного исторического труда.

Тревожно-неоднозначные изображения женщин, вступивших в сговор с Сатаной, могущественными и своевольными существами в готических романах вроде «Ватека», «Монаха» и «Зофлойи» подготовили почву для более последовательных сатанинских феминистских инверсий. Разумеется, это были не «полномасштабные» инверсии (таких, по сути, и вовсе не существовало), но в них — как и во многих декадентских текстах — выказывалась некоторая симпатия к изображаемым антигероиням, и она потихоньку подпитывала культурные изменения, которые расчищали дорогу инфернальному феминизму.

Главным источником мифологических инверсий являлись произведения романтиков, написанные вскоре после взлета готического жанра. Шелли в «Возмущении Ислама» облек эпическую историю революции с чертами феминизма в форму мифологического повествования, где Сатана выведен благородным бунтарем. Пожалуй, это — самая прямолинейная его инверсия, поскольку в других сочинениях поэт часто сопровождал оговорками любые высказывания о Сатане как о положительном персонаже. У Рене Вивьен в «Мирской Книге Бытия» тоже представлена такая инверсия, в которой Бог изображен злым персонажем, а Сатана — положительным сотворцом, который всякий раз, когда Бог создает какое-нибудь наглое, грубое и дурное существо, отвечает сотворением женского существа — томного и прекрасного. Однако если посмотреть на творчество Вивьен в целом, в ее Сатане можно обнаружить кое-что неоднозначное. Не все, наверное, согласятся с тем, что лесбийство и ночь (если назвать всего два элемента, которые она ассоциирует с Падшим Ангелом) предпочтительнее гетеросексуальности и дня[2300]. Итак, инверсия опирается на некую дополнительную инверсию, в рамках которой переосмысляется роль не только Сатаны, но и целого множества прочих явлений — в духе мильтоновского: «Отныне, Зло, моим ты благом стань». Инверсии Маклейн тоже отличались чрезвычайной сложностью. У нее Сатана тесно связан не только с эпикурейством и свободой от оков, обременяющих женщин, но еще и с болезненностью и нечестностью (и потому сохраняет некоторые качества, традиционно приписываемые дьяволу). Однако у Маклейн это не было частью сколько-нибудь последовательного инверсивного контрдискурса. В отличие от Вивьен, она не работала в рамках декадентского жанра и не принадлежала к субкультуре, в которой подобная последовательность была так или иначе общепринятой условностью (тут уместно вспомнить, что сам термин «декадентство» в качестве самоназвания возник как семантическая инверсия, прославлявшая понятие, ранее считавшееся негативным). В Сатане Маклейн, хотя она и сделала его положительным символом свободы, сохранились многие отрицательные черты, унаследованные им от посвященного этому персонажу христианского дискурса.

Как показывают эти примеры, инверсии довольно редко доводились до логического конца — даже в рамках такого контрдискурса, цель которого была предельно радикальна: объявить Сатану благим началом. Подобным инверсиям, как правило, сопутствовали неоднозначности, непоследовательности и парадоксы, и перевернутые толкования и контрмифы инфернального феминизма здесь не исключение.

Что представляется проблематичным при превращении Сатаны в эталон феминизма и как с этим справлялись?