Инфернальный феминизм

В глазах этих авторов ведьмы и, если брать шире, их повелитель Сатана (как символ) становились положительными персонажами, так как противостояли угнетательскому историческому христианству, которое к тому же считалось люто женоненавистническим учением. Настоящим адресатом такого рода критики было, конечно же, христианство XIX века, а не его исторический предтеча. Что интересно, Мишле, Лиланд и Гейдж решили оставить в неприкосновенности представление о том, что ведьмы состояли в союзе с Сатаной (в случае Лиланда это, возможно, объяснялось самим содержанием материала, оказавшегося в его распоряжении, — и он даже выказывал некоторую обеспокоенность его дьявольской тематикой), а не изображать их превратно понятыми язычницами или же невинными жертвами. И это подводит нас к следующему вопросу.

Как далеко заходит инверсия христианского мифа?

Степень инверсии часто трудно определить точно. Вот пример: Матильда Джослин Гейдж согласилась со старым христианским представлением о том, что ведьмы были сатанистками, и не стала объявлять этих женщин несправедливо обвиненными. Одновременно она (по крайней мере, в данном контексте) согласилась с предпосылкой (которую ее источник, Мишле, взял из романтического сатанизма), что дьявол — положительный символ освобождения и, шире, что сатанизм поэтому можно рассматривать как феминистский бунт против патриархального христианства. Однако здесь инверсии подвергается лишь одна сторона ведьмовской мифологии, а именно утверждение о том, что Сатана и его приспешницы суть зло. Так, оказывается, что ведьмы действительно обладали чудесными способностями, что они были бунтовщицами-сатанистками, замышлявшими дурное против небесного и земного порядка, и так далее. В пору, когда жила и писала Гейдж, в основном русле христианского учения эти взгляды были уже изжиты. Таким образом, она довольно неожиданно дала им новую жизнь. Похожим образом Блаватская, пусть и блуждая между аллегорией и вполне буквальными утверждениями, заново утвердила первичную истинность библейского рассказа из третьей главы Книги Бытия. Конечно, она совершенно иначе толковала последствия этих событий — выворачивая их наизнанку и превращая в нечто положительное. Однако сам религиозный миф при этом признавался значимым и «правдивым». Блаватская представила контрмиф, оказавшийся в той же степени религиозным, что и тот миф, который она намеревалась вытеснить, и к тому же ее паразитическая версия не столько отмела, сколько вобрала в себя старый миф. Можно сказать, что Гейдж совершила то же самое (пусть не столь явно), создав контрмиф о ведьмовстве, где утверждалось, что ведьмы обладали особым количеством «телец Пачини», наделявших их сверхнормальными (пусть и не сверхъестественными в строгом смысле слова) способностями. Таким образом, отчасти подтверждалась верность старого мифа о ведьме.

В «Женской Библии» мы тоже наблюдаем (в некоторых случаях) женщин, которые по-прежнему считали Библию авторитетным источником, но желали изменить толкования текста. Эти изменения зашли так далеко, что привели к похвалам эдемскому змею, которыми мог бы гордиться любой из гностиков-офитов (или теософов) и которые свидетельствовали о понимании и Библии, и традиций ее толкования как искусственных конструктов. И все же сама Библия не отвергалась как нечто незначительное или устаревшее. Объявить что-то малозначимым — пожалуй, наиболее эффективный способ освободиться от ухищрений, узаконивающих гегемоническую идеологию. Опираясь на Ричарда Тердимана, мы написали во введении, что целью контрпрочтения, как правило, является расшатывание, а не полное вытеснение нормативного толкования. Здесь можно добавить, что в большинстве рассмотренных нами примеров его цель состояла не в опровержении первоначального источника, а просто в подрыве доверия к господствующему толкованию этого источника. Во многих случаях инвертирование означает и частичное принятие.