Иностранный шпионаж и организация борьбы с ним в Российской империи (1906–1914 гг.)

Во-первых, формулировка некоторых пунктов имела абстрактный характер и несла в себе скрытую угрозу общественному мировоззрению и внутренней стабильности самодержавия. Не сумев расставить терминологические акценты, авторы невольно засекретили все вопросы, так или иначе касавшиеся армейской и флотской действительности. Изъятие вооруженных сил из общественной жизни и придание им некоего обособленного («экстерриториального») статуса могло вызвать негодование и протесты у значительной части населения. Нежелательная реакция и непредсказуемые политические последствия были бы неизбежными ввиду лишения народа чувств любования, сострадания и сопереживания к «христолюбивому российскому воинству» и насильственной ревизии в умах людей исторических ценностей, патриотических и великодержавных настроений.

Во-вторых, полный запрет на освещение военной и военно-морской тематики грозил государству не только очередной волной негодования в социальной среде (по сути, в многотысячной читательской массе), но и осложнением и без того напряженных отношений с либеральной прессой. Московские журналисты немедленно сформулировали собственную позицию применительно к нововведениям «триумвирата» (так иронично именовались министры А.А. Макаров, В.А. Сухомлинов и И.К. Григорович в некоторых публикациях того времени). По мнению оставшегося безымянным автора статьи «Печать и вопросы государственной обороны», кстати, четко осознававшего всю степень секретности все тех же опытных мобилизаций или боеготовности крепостей, основная идея ограничительного документа сводилась не столько к сбережению военных секретов, сколько к нападкам на прессу[593].

Журналистская версия, по нашему мнению, не лишена логики. Руководители охранительно-оборонительного блока царской власти и, прежде всего, морской и военный министры, пытались отмстить «газетчикам» за их болезненную критику в адрес вооруженных сил. В ответ на саркастическое обсуждение ими проблем бесхозяйственности в морском ведомстве или осуждение системы осведомительства в армии[594], инициаторы запретительной нормы готовились к введению дополнительных административных рычагов подавления свободы слова. В случае успеха, безобидные заметки (с точки зрения корреспондентов) о прибытии, например, в порт Ревеля или Севастополя боевых кораблей, передвижении войск на место проведения маневров могли закончиться для их авторов судебными приговорами.

Проведение контратакующей тактики могло возмутить не только московскую, но и столичную прессу, а вместе с ними и всю российскую общественность, с мнением которой уже нельзя было не считаться.

В.Н. Коковцов, осознавая контрпродуктивность и бесперспективность объявления полной эмоционально-информационной блокады армии и флота, уведомил министра внутренних дел: «…проектируемая мера, в видах целесообразного ее использования, должна получить применение в отношение лишь тех сведений, сохранение коих в тайне вызывается действительною необходимостью с точки зрения интересов государственной обороны»[595].

В-третьих, непрофессионально составленный проект документа стал следствием невысокого профессионализма его авторов. Чиновники Главного управления по делам печати МВД России (как предполагаемые разработчики), специализируясь на цензуре изданий революционного толка и подавлении политического инакомыслия, имели лишь отдаленное представление о приоритетах внешней безопасности государства. Поэтому им не удалось конкретизировать собственное понимание сущности военных секретов и изложить их список в более разумной и обстоятельной редакции.

Завершая обсуждение, Совет министров признал необходимым для выработки более точного перечня сведений (запрещенных к опубликованию), «образовать при МВД под председательством Начальника Главного управления по делам печати Особое совещание из представителей ведомств: военного, морского, внутренних дел, юстиции…»[596].