Инсектариум

Оказавшись на улице после узкой крытой купальни с деревянными стенами, я чувствую, что все ледяное серебро святой воды впиталось в мое тело и сознание. В этом крохотном домике — крохотный квадратный колодец, примерно метр на метр площадью и непонятной глубины. Кажется — в нем концентрат Вселенной; полная Вселенная, сжатая и вывернутая наружу четвертым своим измерением. Изнутри мне чуть зябко и тепло, как после долгого бега в крещенский мороз. Изнутри веет удивительной чистотой, которая руководит систолами и диастолами моего сердца, током моих мыслей, четкостью ожившего зрения. Я больше не ощущала жара, жары и дрожи; бред отступил от меня, растворившись в губительной для всякого зла живой жидкости.

Где-то, отделенная от меня километрами воды, одинокая и гордая старуха, не берущая милостыни, честно продает за бесценок — бесценное прошлое своей семьи. Ее родители давно умерли и не неволят ее заботой. Мои — по счастью — живы и здоровы; они чисты, о их благоденствии теперь молятся певчие этого монастыря, в котором они никогда не побывают, о котором не узнают. Мама, наверное, спит. Отец, высокодушный и светлый рыцарь, победив очередного дракона, благодарит толпу на не поддавшемся мне языке. Возможно, мама сейчас гуляет с младшими моими сестрами по старому своему городу; возможно, сейчас она глядит в глаза Лучшему из храмов. Возможно, она вспоминает меня, и от этого на сердце так хорошо.

На остаток отцовских денег — ничтожную малость растранжиренного мною наследства умершей до собственного рождения поездки в Сорбонну, я покупаю себе резной можжевеловый крест и старое детское серебряное колечко, садящееся, как влитое. Все остальное — до копейки раздаю нищим, побирающимся там и здесь на обратном пути в автобус. Каждому из полчища. Каждому.

Это не мои деньги. Вероятно, поэтому ими так легко сорить.

В Сорбонне, которая звучит на языке, как сорбит — против чистого русского сахара, мне не быть. Только твоя я, Русь. Кольцо сидит, как влитое; мы с тобой — обручены, и скоро прольется звук венчального гимна, соединяя нас вечными узами. Сегодня вечером в салоне теплохода дадут последний концерт. Сегодня своею мерцающею, брызгающею алмазными фонтанами музыкой нас посетит бессмертный Моцарт. Само имя его напоминает мне о вечном, беспрерывном блаженном мерцании. О ласковых и теплых полотнах залитого радугою Левитана, который — торжество левитации, и living, и бесконечный танец божественно прекрасной жизни.

И девочка не думала о том, что совсем скоро навсегда остановился корабль у родного гранитного берега, где теперь продан дом ее детства. Не думала и о том, что другие люди, улыбчивые и милые, пьют теперь чай на их кухне и смотрят в окно, открывавшее ей некогда улицу родного серого града, по которой, покинувши прежде ликующую толпу (амфи) театра, гладиаторской походкою возвращался с ежедневной своей битвы ее отец. Виктор — значит, победитель. Непременно — победитель.

Лишь только одна мысль занимала упрямую и безрассудную, своевольную и горячую голову Маргариты: сегодня станут давать прощальный концерт. И это будет Моцарт.

Амадей. Апогей. Апогей света, мерцания и чистоты; новое погружение в святую недряную субстанцию колодца, который расширится до размеров салона. Салона, который теперь станет как будто пуст и безлюден, обдуваем всеми ветрами. И растворился в безвремении его многолюдность. И не будет на прозрачных вовсюстенных окнах никаких портьер.

Только полет. Только вольный и чистый, безрассудный, по-птичьему свободный полет. Только воля. Только матушка твоя, Господи, идущая по лазурным волжским волнам — как по четвертой своей обители. Только Моцарт — и вечная, несокрушимая, призрачная красота, что обозрима только с самой высокой, самой заснеженной из жизненных вершин. Только красота.

И не будет в зале никого. Лишь однажды изглоданный восхождением старик пропитым и хриплым голосом выкрикнет: «Я вижу тебя, небо!..»

* * *

Небо буду видеть и я. Буду видеть его, задравши голову, — сквозь колышащуюся, просвеченную насквозь Волгину голубень; видеть — когда заплещет надо мною бездонная морская толща и окажусь я целиком, с отверстыми прозревшими зеницами в светлой невесомости, которая — утроба великого Божьего моря.

* * *

Просто — быть влюбленным в море. Трудно — любить.

Нега любовная — балансировать на стыке моря с небесною светлынью. Счастье — раствориться в глуби невозратности.