Инспекция. Число Ревекки

– Да я сейчас курицу всякую слопаю, хоть удавленную, хоть зарезанную, хоть утопленную, хоть живую! И не подавлюсь! А за свиной шницель станцевать готова! И хлеб любой сгодится: я и опреснок съем, и квасной! И греха не сотворю! Такое вот еврейское семя уродилось.

– Думаешь, мне не довелось повидать тех, на которых ряса трещала от перекормленного пуза? – неожиданно ответила женщина Касе. – И рожа лоснилась – не от лишений и воздержаний, а от избытка всего… И руки мягкие – не оттого, что елеем умасленные, а потому что работы тяжелой не знали. Только хватали все, что можно ухватить именем Христа. Ты меня не учи, ученая. Видала и похоть, прикрытую сутаной, всякое было. Тьма она и есть тьма, хоть и с красивыми обрядами и таинствами. Но любой, у кого разум есть, поймет это. И разглядит, где в Завете истинное учение, а где извратили и переписали. Его сколько раз переписывали, сколько толковали? Там словцо добавили, там словцо выкинули… Вот тебе и новая истина кому-то в угоду. Я вот знаю: сказано нам в писании от Матфея: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». А в миру растолковали, что унаследует землю кроткий с мечом. Откуда меч там взялся – кто сейчас знает? Сказал нам Христос, что всякий гневающийся на брата своего подлежит суду. А потом нашелся кто-то, который добавил: «напрасно». И вышло: всякий гневающийся напрасно на брата своего. А значит, если не напрасно гневается, то уже можно. Инквизиция-то говорила, что не напрасно людей наказывает, значит, все у нее правильно. Так что ж спорить, когда права ты?!

И она вдруг отвернулась.

– Нет, ты погоди, – кинулась к ней Кася, затормошив костлявое тело, – на том свете отоспишься, недолго осталось. Тогда за что ж отстаиваешь церковь?!

Женщина снова нехотя повернулась и внимательно посмотрела на Касю. В глазах ее мелькнуло разочарование, но в миг исчезло, будто сама себя она попрекнула за это. Она покачала головой и с грустью сказала:

– Глупая ты, разве ж я ее отстаиваю? Не ходи ты в ту церковь. Чего к ней прицепилась? И без нее все тебе дано: и понимание истины, и сила жить по истине.

– Тогда чего ты голову морочишь со своей церковью? Да, я знаю истину! Нацисты – собаки проклятые, исчадия ада, жить которым не дозволено на свете!

– Собаки проклятые. Верно. Так и ты для каждого из них – собака проклятая! И тебе жить не дозволено на этом свете, по его мнению. Потому и горят печи. Вы ж оба уверены, что настоящему злу противостоите! И каждый идет убивать со своей правдой…

– Я их не убивала! Это они меня!

– А теперь вот, доведется случай, без всякой жалости убьешь…

– А что, жалеть их?!

– Да не в них дело-то! У каждого есть свое зло. Если каждый будет чинить страдания тому, кого считает по своему скудоумию злом, что будет? Война до бесконечности. Каждый знает, как должно быть на земле. И думает, что другие не понимают этого! Не дают починить что, ему кажется, сломалось. Отсюда вся борьба… И внутри себя до болячек кишечных, и с окружающими до увечий. Поняла? Не из-за того, как на самом деле все есть, а из-за нашего представления, как оно должно быть.

Она на мгновение замолчала. Молчали и Кася с Ревеккой. Молчали женщины на соседних нарах, прислушиваясь к говорившей.

– Чего тут нового выдумали? Ничего. Лагеря и раньше были. Другие только, в других землях, а страдания такие же. И вопили об этом люди. Но волновало тебя это? Ну, мать твою или бабку – волновало? Нет. Тогда время других было вопить, да слушали ли мы их? Теперь мы вопим. Услышат ли нас? Да кто ж его знает. Если не услышат, значит, придет время – и новые завопят. Память у людей короткая: забыли, что сто лет назад творили, и снова творят. А на смену дети придут, и тоже… «Что было, то и будет. И что делалось, то и будет делаться. И нет ничего нового под солнцем. Кто-то скажет: "Гляди, вот новое!" Но и это было уже в веках, бывших прежде нас…»[78]

– Так что ж…

– А ничего ж. Много я тебе уже сказала. Сама думай. Устала я. Не изничтожить зло злом, так можно только множить его – вот это и помни. Да не поступай как дурачье, которое то и называет глупым, чего не понимает. Не донимай больше Зельду.

Узницы молчали. Кася сложила руки на груди и оперлась на нары, на которых лежала Ревекка. На крыше под порывами ветра глухо застучал кусок толя. Застонала вдруг больная, пожираемая флегмоной, и умолкла. Скрипнула дверь, и по проходу пронесся порыв сквозняка, принесший глоток свежего воздуха. С улицы послышалась приглушенная ругань санитарки. Раздался шум мотора, за ним звуки выверенных шагов – смена караула. Залаяла собака, сойдя на протяжный скулеж. Все звуки были привычными, были ровным фоном их существования, ни одна из узниц не отвлеклась на них. Ревекка посмотрела на Касю, лицо у той было сосредоточенным. Посмотрела на Касю и женщина. И заговорила: