Инспекция. Число Ревекки

– Не веришь в Бога? Так верь хоть в человека, живущего по правде. Да прощать умей. И того будет достаточно, чтоб не пропустить зло дальше себя. Хоть бы и на себе остановить. Мы же по природе своей изначальной любим и жалеем друг друга. А ну вспомни себя в детстве. В детстве ребенок радуется, когда делает не по приказу или за награду, а по собственному желанию, когда отдает, а не отнимает. Чего ребенок хочет? Чтоб взрослые не ругались и всем было хорошо: и кошечке, и собачке. А потом дите выросло и ему сказали, что вот такое вот убийство есть патриотизм и служение родине, а та каторга – правосудие. А то истязание забавы ради – охота, а то побитие целого народа – расовая политика, а та граница государственная – безопасность и гордость. В детстве это казалось дурным, а стало вроде как естественным. И вот человек, бывшее дитя, идет, уверенный во всех этих правдах, на войну, на суд, на допрос, на пытку… Природе-то человека быть и палачом, и жертвой противно. И потом то дитя своих детей тому научит, а те – своих.

А деток-то как раз порядку учить не надо. У них-то самый верный взгляд на мир… Не замутнен никакими нашими правдами, жалеет он любого – своего ли, чужого, все для него одинаковы. У него все просто, а значит, истинно, потому что истина проста. Это мы усложнили все так, что уже и сами запутались, где ложное, где истинное. И вот к чему привело нас это – к тому, с чего начинали: снова сильный побивает слабого ради блага своего и называет это самым естественным из законов природы. Представь, например, война какая-нибудь идет…

– Серьезно? Представить? – Кася многозначительно посмотрела на женщину, но та и глазом не моргнула.

– Идет война. И главный в государстве приказывает своим генералам и полководцам снарядить войска и идти бить тех, с кем поругался из-за куска земли. Один выдумал, второй приказал, третий огласил, четвертый пригрозил, пятый сделал ружья, шестой показал, седьмой убил. На другой стороне так же. Каждый делает свое дело, а все вместе война. А за что война на самом-то деле? Об этом знает только тот, который приказывает, да сам он даже в дворовую драку не вступит. У каждого свои роли в том устройстве, которое мы соорудили. И никто уже не замечает, сколь это устройство противоестественно нашей природе. В любви нам хорошо, слышали?

У говорившей женщины даже достало сил, чтобы возвысить голос и напитать свои слова яростной силой.

– В любви всех ко всякому! А не в болях и бедах! – продолжала говорить она, повысив голос.

И она прямо посмотрела на Касю, качнув бритой головой, отчего тень от ее длинных ресниц неясно затрепетала на впалых щеках в мутном барачном свете. Эта тень делала еще страшнее ее впалые темные глазницы, ясно очерченные морщинистыми заломами на обезвоженной коже.

– Ошиблась я в тебе, – медленно произнесла Кася, голодно жуя нижнюю губу, отчего слова ее звучали с шипящим присвистом, и глядя в упор на женщину, – ошиблась. Так во что ты веришь, коли не в церковь? Ведь веришь во что-то, раз нас учишь.

Женщина сузила глаза, разглядывая Касю. Ответ у нее был – это понимали все узницы, у которых хватило сил податься вперед, чтобы лучше слышать ее. А она задумалась, чтобы собрать его в простые слова, доступные их исстрадавшемуся и омертвевшему в лагере разуму.