Инспекция. Число Ревекки

– Двигайсь, собаки, кому сказано! – изрыгнул капо в ярости.

Из хозяйственного барака показался номер с зеленым треугольником. Он нес стопку анкетных карточек. Кто-то окликнул его. Отвернувшись лишь на секунду, он тут же налетел на непонятно откуда взявшегося Хуббера. Тот, недолго думая, отвесил номеру вялую пощечину. Помедлив секунду, он решил, что этого недостаточно, и ударил заключенного по рукам. И вновь удар вышел каким-то слабым, нерасторопным и безжизненным, по требованию чего-то, чему противилось все существо Хуббера, но этого хватило, чтобы карточки взлетели вверх и тут же медленно опали на вжатую голову зеленого треугольника. Хуббер с досадой смотрел на щуплую фигуру перед собой, которая, казалось, за долю секунды стала еще меньше, вобралась сама в себя, лишь бы казаться незаметнее. Я замер как вкопанный, впился взглядом в профиль Хуббера, в субтильное поджавшееся тело в полосатой робе, но видел что-то другое. Я видел тощую фигурку Герберта Норкуса на берлинской улице и здорового красного, выбившего листовки из рук Герберта. Так же медленно листы с пропагандистскими воззваниями опадали на мостовую, так же Норкус съежился, так же Хуббер нависал над ним…

Я вспомнил, где впервые встретил Роба Хуббера. Это было не в Дахау. Пристально разглядывая его, я медленно подошел к ним. Увидев меня, заключенный сжался еще сильнее.

– Пошел вон, – тихо бросил я ему.

Приказывать дважды не пришлось. Номер тут же исчез.

Хуббер смотрел на меня с любопытством и тревогой одновременно.

– Что-то случилось, гауптштурмфюрер фон Тилл? Каюсь, в нашу последнюю встречу я перебрал и вел себя совершенно неподоба…

– Ты грязная красная мразь, Хуббер, – так же тихо, но внятно проговорил я, глядя ему прямо в глаза.

Выражение его лица не изменилось, нужно было отдать ему должное, владел он собой прекрасно. Лишь приглядевшись очень внимательно, можно было заметить, как напряглись мышцы на его шее.

– Я не понимаю… – он не договорил и осекся.

Я покачал головой, развернулся и пошел прочь.

Я приник лбом к пыльной стене барака, пытаясь унять душившую меня ненависть. Голова раскалывалась, мысли путались. Сделав несколько вдохов, я прошел вперед и остановился перед дверью. Внутри было пусто: все были на работах. Я собирался двинуться дальше, но заметил тень, мелькнувшую в дальнем углу. Кто-то исчез за дверью, ведущей в сортир. Пытаясь совладать с гневным жаром в голове, я пошел туда. Приблизившись, я вдохнул побольше воздуха и ногой раскрыл дверь. Моему взору предстала отвратительная картина. Посреди рядов вонючих сортирных дыр на четвереньках стояла голая женщина. Сзади ее остервенело имел один из охранников. Крепко держа женщину за поясницу, он шумно бился о ее ягодицы. Двое других ждали своей очереди, еще один, очевидно, только закончил. Тяжело дыша, он натягивал штаны. Он же первый и заметил меня. Глаза его испуганно расширились, он молча вытянулся в струну.

– Что здесь происходит? – в бешенстве проорал я, хотя и так прекрасно видел, что происходило.

Охранник, насиловавший женщину, замер и, не выходя из нее, в растерянном ужасе посмотрел на меня снизу вверх. Все молчали. Я перевел взгляд на женщину: она даже не обернулась, продолжала все так же безучастно смотреть перед собой, упираясь руками в грязный пол. Наконец охранник догадался отстраниться от нее и спешно натянул штаны.

– Простите… мы…

– Еврейка? – едва сдерживая ярость, перебил я.

Мне никто не ответил.

– Осквернение расы?! – снова исступленно заорал я.

– Нет-нет, – наконец замотал головой один из парней.

В углу валялась скомканная одежда узницы. Я кивнул на нее. Стоявший ближе всех тут же подхватил одежду и подал ее мне. Я брезгливо развернул. На робу был нашит черный винкель[58].

– Пошли вон, – уже спокойнее проговорил я.

Охранники торопливо выскочили. Я посмотрел на женщину. Она не изменила положения. По-прежнему стояла на четвереньках, безразлично глядя перед собой. Ее темные волосы отросли длиннее положенного и торчали грубым ежиком, губы вспухли от того, что она изо всей силы сжимала их собственными зубами, на неожиданно широких бедрах расплывались свежие синяки, но самое главное – груди: они безвольно свисали, как два тяжелых спелых плода, налитых и полных соков. Давно я не видел такой большой груди, даже у Алисы. Очевидно, свежая, недавно в лагере. И не еврейка.

– Одевайся, – я бросил к ее ногам одежду, – можешь идти.

Она повернула голову и посмотрела на меня пустым взглядом, затем осмотрелась. Казалось, она только сейчас заметила, что охранники ушли.