Институт репродукции

Когда я в детстве пыталась представить себе детский дом, у меня выходило что-то между детсадом и летним лагерем, с той лишь разницей, что мама никогда не придет и не заберет домой. Такое себе место меж временем и пространством, где нет никакого домой, а чей-то рабочий день, мелкая деталь которого ты, неделя, месяц и год все длятся и длятся, растянутые в бесконечность.

Дети в детском учреждении живут от еды к еде, от сна к сну, постепенно замирая и засыпая, просыпаясь лишь для того, чтобы опять поесть. Они спят на прогулках, спят на уроках, спят ночью и в тихий час, изредка оживляясь на вспышки агрессии, – и снова сон, сон, сон.

Это – идеальный детдом, где еды, воды, тепла и туалетов хватает на всех. Попадая туда извне, ты сперва по инерции ждешь, что когда-нибудь это кончится – придут мама, папа, тетя, дядя – и заберут, наконец, домой. Но постепенно до тебя доходит, что дома больше нет, что дом – это просто какая-то абстракция, а был ли дом когда-то вообще? Наверное, это просто такая сказочка для детей. Никаких таких домов в реальной жизни и не бывает.

Есть только ряд кроватей, среди которых одна – твоя, и ряд тумбочек между ними. В тумбочке у твоей кровати – все твои вещи. Если их, конечно, еще не сперли.

Ты все время на виду и среди людей, но, если тебе повезет, и у тебя нет слишком красивых глаз или чересчур лопоухих ушей, то, значит, никто на тебя по-настоящему никогда и не смотрит.

Этот сон без особенных сновидений. Довольно чуткий, ведь тебе всегда надо быть начеку – чтобы что-нибудь не украли, чтоб не попасть под раздачу, когда кому-то захочется поиздеваться над тем, кто поближе – не со зла, а просто со скуки. Чтоб вовремя услыхать и выполнить чье-то исходящее свыше распоряжение, и не получить нагоняй.

Потом ты узнаешь, что есть более глубокие и яркие сны. Сны, в которых настоящая жизнь и яркие краски. Чтобы попасть в них, надо что-то выпить, съесть или покурить. А еще, если тебе повезло, и у тебя есть друг – человек, которому ты по-настоящему доверяешь, то ты можешь попросить его слегка тебя придушить – не сильно, не до конца, сдавить шею вафельным полотенцем, которое, в отличие от чего другого, всегда под рукой. И тогда, отрубаясь, ты увидишь такое!

Вот такая жизнь бывает в детдоме, и 18-й не был никаким исключением, пока туда не пришел работать Александр Менделевич.

При одном звуке этого имени у всех у них загораются глаза. Все начинают, перебивая друг друга, объяснять мне, что это для них было – Александр Менделевич.

– Он нас собирал всех по вечерам в спальнях, и заставлял разговаривать.

– Ну, рассказывать, чего с кем за день было.

– Тебе что-то в руку давали – ну там карандаш, щетку зубную, подшипник, и вот ты, пока держишь, должен был рассказать, что-нибудь. Что-то самое главное.

– А потом передать это другому.

– А молчать просто нельзя было, обязательно сказать что-нибудь.

– Он прям из тебя душу тянул глазищами своими – как уставится: что, совсем ничего? За весь день? Даже облако никакое мимо не проплывало?

– И мы тогда начали смотреть вокруг, думать заранее, готовиться – ну, чего вечером скажем.

– И столько вдруг всего сразу вокруг оказалось!

– Все тогда будто проснулись – солнце светит, ура! Трамвай звенит, вода с крыши капает, весна пришла!

– Точно ничего этого сперва не было, а теперь вдруг все появилось.

Ежевечерний этот ритуал, по неизвестной причине, именовался «Свечечкой». Якобы, передаваемый из рук в руки, неважно какой, предмет символизировал зажженную свечу.

Александр Менделевич сперва их разговорил, потом «расчитал». Начал вытаскивать за город, в походы, пел для них под гитару, организовал в детдоме гитарный кружок, так что постепенно запели все, даже безголосые и бесслухие. Переформировал палаты – в спальнях теперь жили не строго по возрасту, а вперемешку. Натащил краски, и все вместе разрисовали стены, каждый рисовал, кто во что горазд, все спальни теперь отличались одна от другой. У каждого над кроватью было то, что он хотел видеть, и бесконечный тускло-зеленый коридор неожиданно заиграл всеми цветами радуги.

Они теперь были заняты под завязку, с подъема и до отбоя. Им стало некогда спать, ни в прямом, ни в переносном смысле.

До сих пор вечно закрытая компьютерная комната при библиотеке раскрыла двери и вместила в себя всех. Против всяческих опасений, никто ничего не украл – это ж все было теперь свое, не у своих же шакалить! 18-й интернат в полном составе вышел сеть, и начал на равных общаться с окружающим миром.

Старшие стали общаться друг с другом по сети. Тогда же возникла идея Тайного Кода – способа, если что, подачи сигнала SOS. В какой-нибудь соцсети, ну которую читают буквально все, типа Российский ежедневник или там Юный Великоросс, вдруг появляется странный, полубессмысленный пост, о, скажем так, погоде на Южном Урале. Свой, кто прочтет, немедленно бросит все и рванет на помощь. Неважно, выпущен ли ты по возрасту в мир, или там переведен в другой интернат – став однажды своим, ты делался им навсегда.