Институт репродукции

Я держала Костю за руку всю дорогу, как обещала. К утру на лице его не осталось и тени ночных сомнений и колебаний. Он был молчалив, сосредоточен и собран. Зашел, разделся, лег и послушно выполнял все медицинские указания. Процедура протекала штатно, без сучка и задоринки. И только когда изображение с предметного стекла микроскопа в последний раз вывели на экран, Костя жестом попросил обождать. Хотел минутку еще посмотреть на него, пока он снаружи, запомнить, как он сейчас выглядит. «Не волнуйтесь, – привычно успокоила его лаборантка – мы дадим вам снимок на память»

– Странно, – растерянно сказал Костя, когда все уже было позади, и мы, наконец-то, оказались за воротами Института, – Я как-то совсем ничего не чувствую. Обыкновенная медицинская процедура. Как думаешь, он действительно там? Может, они просто надо мной подшутили?

– И не надейся! У нас тут люди серьезные работают, фирма веников не вяжет. Не боись, скоро все проявится – и головокруженье, и тошнота, и на солененькое потянет. На моей памяти, ни у одного мужика еще без токсикоза не обошлось. Вот пару недель обожди – сам увидишь. Зато теперь сможешь хоть всю ночь напролет петь ребеночку колыбельные, и перестанешь, наконец, волноваться, что ему где-то там одиноко и страшно.

– Ну да, – сказал Костя. – Наверное.

Но, кажется, я его так и не убедила.

*

Первое, что я делаю, придя утром на работу, это захожу в отделение ЭКО и пишу заявление, что отныне и навсегда запрещаю какое-либо использование генетической информации, заключенной в моих яйцеклетках. Эта светлая мысль посетила меня вчера, когда мы были здесь с Костей. Теперь мои яйцеклетки не более, чем сосуд для чьей-то чужой генетической информации – например, мужская гомосексуальная пара может начинить мою яйцеклетку ДНК двух своих спермиев, или какой-нибудь одинокий хрен с горы, типа дяди Феди, может поселить в ней своего клона. Ее также мог бы использовать прекраснодушный идеалист, вроде моего Кости, но таких ведь и на свете-то нет, Костя мой экземпляр штучный. За то и люблю.

Нет! Конечно же, люблю просто так! А это, ну, вроде как бесплатное приложение, типа вишенки на торте.

Ладно. Теперь, я, по крайней мере, уверена, что точка поставлена, и Светка навсегда останется моим последним внебрачным, то есть, тьфу, внематочным ребенком.

При воспоминание о дочке у меня сами собой увлажняются глаза. Г-ди, когда ж я ее увижу-то теперь? Игорь сказал – созвонимся на неделе. Видимо, на следующей, эта-то уже, можно сказать, прошла.

Я принимаю отделение у Даши. В последний раз обхожу его вслед за ней, привычно отмечая краешком мозга: здесь укол через два часа, здесь и здесь выписка после двух, здесь обработать швы или поменять в капельнице раствор.

На подходе к родзалу слышен громкий протяжный стон. Довольно-таки непривычно в стенах Института.

– Там что, без эпидурали? – спрашиваю я с оттенком уважения.

Дашка слегка кривится.

– Там сектор Д. Привезли под утро, по скорой. Дежурный врач сказал – неча ее баловать, пускай чурка сама рожает. Да она вроде и не просила. Она вообще молчит, только глазами зыркает, и вот на схватках стонет. Может, не понимает по-русски.

– А какое раскрытие? Какие по счету роды?

– Роды вроде бы первые. В приемном, врач когда проверял – было на три пальца, а я с тех пор не смотрела. Да не заморачивайся ты! Небось, как всерьез зарожает – услышишь! Перчатки только длинные, до локтя надеть не забудь, когда принимать пойдешь – я их тебе там приготовила, на столике справа.

– Спасибо, – рассеянно благодарю я, осмысливая полученную информацию. Мне не хочется спорить с Дашкой. В восемь часов утра после бессонной ночи глупо пытаться изменить чью-то жизненную позицию. Ладно, все равно она сейчас уйдет, и я, как всегда, поступлю по-своему.

Прощаясь, Дашка неожиданно обнимает меня за плечи, целует воздух где-то в районе уха.

– Жалко все-таки, что тебя переводят! Вроде мы неплохо сработались!

– Мне тоже жалко. Да ладно, не переживай, еще увидимся!

Мне уже не терпится в родзал. Лошадка внутри меня бьет копытом.

Женское лицо на подушке немыслимой красоты – огромные влажные глаза, оливковая матовая кожа, искусанные, чуть припухшие губы. Все в обрамлении пышных черных кудрей.

Я надеваю улыбку, аккуратно растягиваю ее между ушами, и представляюсь: отчетливо, громко, выделяя слова. Как на утреннике в детсадике. Это должно помочь, если она и вправду плохо понимает по-русски.

– Здравствуйте! Я Настя, ваша акушерка! Как вы себя чувствуете – косой взгляд на титул Истории родов – Анджела Мкртчяновна?

Она собирает все силы, и тоже улыбается мне в ответ:

– Здравствуйте. Можно просто Анджела. Я знаю, у меня очень трудно произносимое отчество. Когда нет схваток, я чувствую себя хорошо. А когда есть… видимо, как полагается? – она полу-спрашивает, полу-утверждает. У нее милый, абсолютно московский выговор и манера говорить интеллигентного человека.

Мне вдруг становится непереносимо стыдно. Я чувствую, как краска заливает мне все лицо и скрытые волосами уши.