Институт репродукции

Но его по-настоящему удивили Маринкины глаза. Такие же, как у него самого, темно-синие. Как грозовое небо, как море. «Подумать только, – потрясенно говорит он. – Прям как самому себе в глаза заглянул!» И он снова и снова заглядывает ей в глаза – и опять, и опять изумляется.

Несмотря на протесты и покаяния, мама уносит дяди Сашино ружье от греха подальше, не сообщая куда. Подумаешь! Будто мы не знаем про большой кованный сундук в дальнем углу чердака, и где мама хранит от него ключи! Впрочем, дядю Сашу мы в это посвящать не станем.

– Аглая Михевна! Да зачем вы так! Я ж ведь, как шум услышал – подумал, что за ней – кивает на Наташу – пришли! Ну что греха таить, испугался! Так не за себя ж – за детей испугался! Ну что ж вы – не понимаете разве!

– Александр Дементьевич, – свешивается с лестницы на чердак мама. – Это вы поймите, пожалуйста, одну простую вещь. Мы здесь, у себя дома, позволяем себе одну, возможно, совершенно непростительную по нынешним временам, роскошь – никогда никого не бояться.

На мгновенье в кухне воцаряется тишина, точно каждый переспрашивает сам себя: «Боюсь? Не боюсь?» И, словно услыхав ответ, улыбается с облечением. И опять начинает болтать всякую чепуху.

Извлекается из чехла гитара, мама перебирая струны, мурлычет, как бы про себя: «Поднявший меч на наш союз…». Мы все – кто во что горазд, на разные голоса, подхватываем, подпеваем.

Я смотрю: и Костя знает слова, и Наташа, и даже Серый. Хотя это очень старая, еще из прошлого века, песня.

*

Утром следующего рабочего дня я ужасно спешу – сегодня я впервые буду работать на новом месте и в новом качестве!

Поэтому просыпаюсь раньше обычного – за десять минут до звонка будильника, и первым делом отключаю этот будущий, не нужный уже никому звонок – чтобы не разбудить Костю.

Костя спит, поджав под себя ноги, спиной к окну. Длинные ресницы на матово-смуглых щеках. Резкие, напряженные черты лица во сне разгладились, линии расслабились и слегка провисают – лицо, словно нарисовано не острым, как обычно, грифелем, а мягким пастельным карандашом. Занавеску на окне чуть колышет весенний ветер. Я лежу с краюшку. Между нами в центре кровати мурлычет кошка, вылизывая и без того уже, на мой взгляд, безупречно чистых котят.

Потихоньку, стараясь никого не потревожить, встаю, одеваюсь и выскальзываю за дверь. Душ, кофе, овсянка с яблоками и корицей. Все спят, и только собаки бьют себя по бокам хвостами, когда я закрываю за собой на щеколду калитку.

Подходя к дверям Института, слышу за спиной восхищенный свист, и абсолютно правильно отношу его на свой счет – да, я сегодня пришла в мини-юбке, а что, нельзя, что ли? Тем более, все равно я ее сейчас сменю на безликую медицинскую форму.

Свистом, однако, дело не ограничивается – меня бесцеремонно цапают за плечо, заставляя развернутся. Ну, Митька, ты, как я погляжу, совсем уже обнаглел! Сейчас я тебе все скажу!

Но я не успеваю ничего сказать: он прижимает палец к губам и утаскивает меня за угол здания.

– Слушай, чего здесь у нас вчера было! Ухохочешься!

Я – брезгливо разглаживая рукав куртки, высвобожденный, наконец, из его цепких пальцев – Ну и чего?

Но он пока не может отвечать – давится потому что от смеха.

– Ты себе не представляешь! Ну, с утра, как водится, юристка и социалка наехали на твою Анжелу, требуя, чтоб она подписала отказ от ребенка. Ее ж уже выписывать вроде пора, койку освобождать, у нас же без страховки экстренная только помощь бесплатная. Она – ни в какую! Хотите – берите силой в детдом. А сама в ребенка вцепилась, аж пальчики побелели! Такая, я тебе скажу женщина – я прям проникся! И то сказать – природа, материнский инстинкт. Пришлось им ни солона хлебавши идти. Вот, значит, сидят они у нас в ординаторской с Маргаритой, и типа как совещаются. А я типа так рядом сижу, к ним спиной, с понтом дела кофейком балуюсь. И вот пока они решали, то ли им в опечную комиссию звонить, то ли в МВД, смотрю, открывается дверь – и прям, как в кино, типичный такой дядечка в сером, с маленькой такой трехцветной книжечкою в руках. Я грит, разрешите представиться, сотрудник такой-то такого-то отделения. Сигнал, грит, к нам поступил, что здесь, мол, наблюдается отдельный случай нарушения прав человека и расово-национальной дискриминации. Без всяких на то оснований пытаются разлучить мать с ее ребенком.

Они туда, сюда, хвостом завиляли, что ведь он сам должен знать, что ведь есть правило, что ведь было распоряжение, что ведь матери сами обычно просят! Да ведь ему ж самому, наверное, известно, что там, в секторе Д, за бытовые условия! Разве можно туда с грудным ребенком?

Да нет, пожимает плечами серый, ничего такого ему не известно. А вот данная конкретная мать, Давитян Анджела, 25-ти лет, уроженка Москвы, временно проживающая в вышеупомянутом секторе Д, подобное желание изъявляла? Ах, нет? А как там ее и ребенка здоровьичко на сегодня, нельзя ли их, если все путем, как-нибудь побыстрее выписать? Он бы тогда сразу их и забрал, чтоб машину лишний раз не гонять.