Институт репродукции

– Кость, что за обывательская психология – побили, стало быть, есть за что, просто так не побьют! Я тут весь день дергаюсь – а что, если б вдруг тебя? Ну хорошо, сейчас еще ничего не заметно, но что будет потом? Через три месяца, через пять? Как ты станешь ходить по улицам? Ты хоть представляешь, сколько вокруг фанатиков? Каменевы, между прочим, качки оба и штангисты, и что? А тебя они вообще запросто убьют, чихнуть не успеешь! И что я тогда без тебя буду делать?

– Насть, ну что ты предлагаешь? Замуровать меня на ближайшие полгода в четырех стенах?

– Неплохая мысль, между прочим.

– Ух ты! Я и не думал, что ты такая ревнивая!

– Ну что ты смеешься, дурак, я же серьезно!

– Насть, кончай параноить. Помнишь, мама твоя сказала тогда – единственная роскошь, которую можно позволить себе – это не бояться. Я это еще в детсаду усвоил. Помнишь, я тебе рассказывал, что все там, кому не лень меня колотили? Ты пойми, так ведь можно всю жизнь пробояться! Всегда ведь найдется чего. Кирпича с крыши, соседа с берданкой. Ну, невозможно все время ходить с оглядкой, шею сведет!

– Костя, кто говорит про всю жизнь! Но хотя бы сейчас! Вот родишь, и живи себе дальше как хочешь, по мне, хоть на баррикады лезь!

– Обещаю тебе, что буду соблюдать разумную осторожность. Знаешь что? Ты можешь сшить мне широкий плащ. Когда придет время, я буду закутываться в него с головой.

– А с головой-то зачем?

– Ну, мало ли… вдруг кому-то рожа моя не понравится.

*

Дома было тихо и сонно. Алешка, как всегда спал, Костя, едва чмокнув меня, уткнулся в какие-то срочные вычисления. Мама заперлась у себя. Мелкие смотрели мультфильмы.

Марфа с Маринкой дремали на крыльце – Маринка посасывала Марфину бесстыдно вывалившуюся из расстегнутой клетчатой ковбойки грудь. Позавчера дядя Саша, заставший по приходе домой этакую картинку, безуспешно пытался устроить по этому поводу скандал. Мы, все кто был в тот момент дома, конечно дали ему дружный отпор. И только сам объект скандала – разморенная на весеннем солнышке Марфа, так до конца и не поняла, из-за чего сыр-бор. Сидела себе, откинувшись на верхнюю ступеньку крыльца, пожевывала только что сорванную травинку, и молча улыбалась чему-то.

Дядя Саша плюнул, и ушел к себе отсыпаться – последние две недели они с бригадой ударными темпами возводили кому-то очередные хоромы, он и заглянул-то случайно – что-то им с утра вовремя не завезли, вот и образовалось полдня простоя.

На лужайке у крыльца только что проснувшийся Оскар в одних трусах остервенело делал зарядку. Мускулы так и ходили ходуном под желтоватой, морщинистой кожей.

Оскар появился у нас в доме лет семь назад, и в два счета доказал мне, что прекрасные принцы бывают разные.

Оскара ни с какого боку не назовешь красавцем – он низкий, жилистый, угловатый с острым, выдающимся кадыком. Одно плечо у него ниже другого, лицо обезображено плохо зажившими шрамами от давних ожогов, нос сломан и приплюснут.

Одни глаза хороши – большие, карие, «исполненные печали всего страждущего человечества». Когда Оскар чем-то по-настоящему увлечен – а это происходит с ним сплошь и рядом – глаза эти полыхают, как раскаленные угли.

На левую ногу Оскар прихрамывает, но это не мешает ему передвигаться быстро и ловко. В каких-нибудь дальних походах, которые мама иногда затевает по окрестным лесам, ему нет равных.

Говорит Оскар тихо, чуть заикаясь, но, если прислушаться – сами слова звучат очень твердо. И, если честно, Оскар умеет заставить к себе прислушаться.

Они познакомились с мамой давным-давно, в незапамятные какие-то времена, а тут вдруг встретились на каких-то родах – а где же еще?! С мамой только или на родах, или на митинге!.

Он там был чей-то брат, или сват, и в миг, когда все присутствующие тяжело дыша, со слезами на глазах целовались и обнимались, теряя ощущение реальности от счастья, и облегчения что все наконец-то благополучно закончилось – очередной детеныш, красный, сморщенный, окровавленный сладко чмокает, припав впервые к материнской груди, а в воздухе щедро разливается запах пота, мускуса, адреналина и чуда, Оскар, единственный из всех присутствующих умудрившийся остаться сравнительно невозмутимым (его вообще-то трудно смутить), тоже поцеловал маму – но как-то иначе, чем все – не то слишком крепко, не то слишком интимно.

При том, что в поцелуях в такой момент нет, разумеется, ничего личного. Меня саму миллион раз так целовали – стоит только спустится из род. блока, в приемный покой родилки, особенно если ночью или, еще лучше, под утро, и сообщить, эдак между делом, очередному новоявленному отцу о благополучном исходе родов…

Под утро вообще все всегда становятся особо нежными и сентиментальными.

Когда же мама собралась уходить, Оскар вызвался помочь ей донести сумку – ведь мамина рабочая сумка и вправду очень тяжелая, в ней всегда куча бутылочек, флакончиков, металлических инструментов….