Интегрировать свет

— Да. Неплохо, — просто сказала я. Посмеялась, тихо и коротко. — Я даже думала сегодня, насколько всем было бы легче, если б я влюбилась в него, а не в тебя. Всем… включая меня.

Он ничем не показал, что не ожидал моих слов. И смеяться вместе со мной не стал. Просто продолжал смотреть, внимательно и мягко.

Потом перевёл взгляд на ошейник, так и лежавший на столе.

— Да. Пожалуй, — не глядя на меня, он коснулся серебра кончиком указательного пальца. — Я тоже иногда думаю, насколько было бы легче, если б я отступился от Морти. Не всем, но многим. Включая меня. — Его палец скользнул по гладкой металлической кромке, медленно и плавно, точно стирая невидимую пыль. — Но в этом мире есть очень немного вещей, после которых я возненавижу сам себя. И предать её — одна из них.

Это была откровенность за откровенность.

И я тоже ничем не показала, что не ожидала её.

Нет, тебе нечего стыдиться, Лод. Ты верен ей и верен себе. И ирония в том, что если бы ты предал свою принцессу, то тебя возненавидел бы не только ты сам. Потому что у меня с детства слишком болезненное отношение к мужчинам, которые предают своих женщин.

Это определённо было смешно — но если б он оставил Морти ради меня, то ничего не приобрёл бы в моих глазах. Только потерял.

Почему я настолько ненормальная?

Я следила за его пальцем, неторопливо обводившим край ошейника, вычерчивая идеальный круг; и смутная догадка, зародившаяся вчера, перешла в уверенность.

— Знаешь, а ты ведь не следуешь своим же советам, — вполголоса произнесла я. — Ты говорил мне «давай выход боли»… однако сам даже не думаешь давать выход своей.

Он не поднял взгляд. И не вздрогнул.

Но рука его замерла.

— Мы с тобой похожи. Чем мне было больнее, тем меньше я всегда старалась это показывать. И ты… тебе ведь очень больно. Из-за Морти. Из-за того, что она не может быть только твоей.

— Я никогда и мысли не допускал, что она может быть только моей. — Лод так и не посмотрел на меня, и голос его остался бесстрастным… и лишь рука вдруг бессильно упала на стол. Резким, отчаянным жестом. — Но да, мне больно.

Я всматривалась в его лицо, в светлые глаза, устремлённые вдаль. Он казался таким же спокойным, как обычно, но я уже знала его — так же, как он знал меня, — и могла различить ту усталость и ту печаль, которые он прятал за своей спокойной маской. Сердце снова заныло, уязвлённое гадкой иглой мысленного шепотка «он страдает не из-за тебя, он никогда не будет так страдать из-за тебя»…

Заставив сжать кулаки: с отвращением.

Ревность — одна из самых мерзких и низких вещей, какие только бывают на свете. Ужасное и мелочное порождение собственничества, толкающее на страшные слова и страшные поступки. И она никак не может стать катализатором для любви — потому что в любви не должно быть ничего мерзкого.

Ему больно, и мне плевать на причины. Ему больно, а я люблю его, и я не хочу, чтобы ему было больно. Но я никогда не умела утешать, не умела находить добрые и ласковые слова, не умела угадывать, что человеку нужно сейчас услышать.

А всё, что я могу…

Даже когда я встала с кресла, Лод так и не повернул головы. Может, подумал, что мне не понравился его ответ. Может, решил, что я ухожу.

Наверное, поэтому он едва заметно вздрогнул, когда я, прижавшись сзади к его спине, обвила его шею руками.

Я обняла его молча. Просто обняла, уткнувшись носом в его волосы, цвета мокрого песка, легко и горько пахшие полынью. Застыла так — не поглаживая, не напрашиваясь на ответную ласку, ничего не говоря. Просто потому, что сейчас это был единственный способ, которым я могла дать ему хоть капельку тепла; и я знала, что он не поймёт это превратно.

Он никак не реагировал. Да я и не ждала реакции.

Наверное, поэтому настала моя очередь вздрогнуть — когда он, перехватив мою ладонь своей, порывисто прижал её к губам.

Они коснулись моего запястья, с внутренней стороны, там, где бьётся пульс. Не торопясь отпускать. Он не сказал ни слова, но в этом жесте я отчётливо расслышала… даже не «спасибо», а — «ты удивительная». Непроизнесённое, невысказанное, абсолютно ясное. И под кожей вновь растеклась жаркая, предательская слабость, и время, как и мир, стыло в оцепенении секунду, другую, третью — или прошло уже десять, или это одна длится столько, что кажется мне вечностью…

…и в тот миг, когда я поняла, что происходит — Лод резко разжал пальцы, а я рывком отстранилась. Одновременно, синхронно.

Как и многое из того, что мы делали.

Те несколько мгновений, в течение которых я возвращала сбившемуся дыханию привычный ритм, он просто сидел. Спиной ко мне. Не шевелясь.

А потом, повернувшись, заглянул в моё лицо — без тени смущения, без тени неудобства. Так, словно ничего не случилось.

— Знаешь, я часто вспоминаю те истории, которые ты рассказывала Кристе, — произнёс Лод. Обычным дружеским тоном, явно решив сменить тему. — Когда вы с ней учили риджийский.

Момент незаконной, неправильной нежности миновал. И сейчас, глядя в спокойное лицо Лода — мне вдруг трудно стало поверить, что он вообще был.