Образ-символ песни имеет непосредственное отношение к купаловской концепции мира. Показательным в этом отношении является также стихотворение «Грайце, песні», где выражено эстетико-философское кредо поэта. «Песня» выступает концентрацией идеальных качеств и нравственных принципов поэта – универсальным символом, посредством которого поэт достигает действительно храмового единения со всем миром:
Мифологема Храма, которая заключена в этом символическом ряду, осознается не только как факт гармонизации мира, но и как момент схождения, соприкосновения разных сфер – сакральной (верх) и земной (низ). Уже в этом стихотворении можно заметить один из характерных приемов, образующих эффект зазеркалья, назначение которого – подтверждение самоценности автохтонного земного бытия.
Мифосимвол творческого Слова становится у Купалы инструментом поэтического преобразования мира, а песня выступает моделью гармонического мироустройства. В соответствии с развитием художественного сознания эпохи, искусство в восприятии Купалы становилось философией, идеологией, жизненным кодексом. Понятие «поэзия» начинает включать в себя все основные мировоззренческие категории поэта. «Песня» отождествляется не с собственно стихотворной формой, а с творческой деятельностью вообще: она олицетворяет собой наивысшую форму художественного творчества, воспринимаемого как творение. Поэзия (песня) в результате выступает инструментом преобразования человеческой природы во имя усовершенствования всего космического организма и приобретает миросозидательную функцию.
14.6. Двуединый модус белорусской художественной классики
В отличие от Купалы, поэтический мир которого держится на неуемной, неукротимой духовной энергии, Богданович склонен к упорядочению, системе: он сосредоточен на создании совершенной, изящной формы, созерцая прекрасное и движимый им. Для Купалы основной способ познания действительности – интуиция, для Богдановича, поэта ярко выраженного интеллектуального склада, – знания. Поэзия Купалы в большей степени субъективная, эмоциональная, она держится на немыслимых внутренних вспышках-озарениях, огромном накале страсти, живого чувствования. Она полностью вписывается в парадигму романтического мировидения, романтической поэтики и стилистики.
Напротив, в лирике Богдановича субъект (ролевой герой, лирический герой, Я-герой) как бы отступает на задний план, а на первый план выступает основной объект его творчества – форма. Поэт идет от словесного выражения к чувству, эмоции, а не наоборот. Эмоция Богдановича, по сути, вторична: она исходит более от прочитанного, усвоенного и постигнутого из книжных источников, чем от пережитого. Хотя данное замечание довольно условно. Совершенно понятно, что из всего постигаемого поэт, несомненно, отдавал предпочтение чему-то более родному, близкому в его собственной жизни, отвечающему его внутренним убеждениям. Как бы там ни было, в основе этой ярко выраженной поляризации поэтических манер двух классиков и способов художественной интериоризации ими гетерогенных и часто разновременных, разноэпохальных культурных интертекстов, способствующих формированию их индивидуальных творческих стилей, лежит не только разница поэтических темпераментов.