Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

Святость как субстанциональное содержание русской идеи была описана им через экспликацию семантических признаков православного идеала: жалость, сострадание, безволие как самопожертвование, милосердная любовь к людям в формах идеализированного отношения к семье, женщине, народу, святым и подвижникам земли русской. Святость – это центральное понятие, на котором строится вся архитектоника писательского мифотворчества. Она основана на защите и утверждении идеала православия. «В судьбах настоящих и в судьбах будущих православного христианства – в том заключена вся идея народа русского, в том его служение Христу и жажда подвига за Христа. Жажда эта истинная, великая и непереставаемая в народе нашем с древнейших времен, непрестанная, может быть, никогда, – и это чрезвычайно важный факт в характеристике народа нашего и государства нашего» (Достоевский, 24, 61).

Христианство в его православном варианте, с точки зрения Достоевского, есть основа жизнестойкости и дальнейшего процветания славянских народов, которые опираются на веру русского народа как на свое спасение и духовную первооснову своей жизни. Русская идея как святость – утопия и предметное основание национально-мифологического мышления писателя. Об утопизме этой идеи писал он в своих записных книжках: «…любить всех, установить царство мира и славы Божия, на основании народных православных начал. – Да ведь этого нет, – крикнут мне, – это утопия. – Давайте стараться, сомкнётесь, пойдемте вместе, давайте руки, положим головы» (Достоевский, 24, 195).

Мифологические установки писателя наиболее ярко представлены в его идее о сознательном отношении русского народа к пониманию миссионерской функции России, призванной своим служением Христу «оберегать от неверных все вселенское православие» (Достоевский, 24,62).

Таким образом, для Достоевского святость – это сверхмерное бытие нации – носителя высшей идеи, которая, по его мнению, заключается в религиозно-духовном соединении всех славянских и православных народов во Христе и в христовом братстве.

Русский народ после «Дневника писателя» становится главной фигурой философско-религиозных воззрений русских мыслителей рубежа веков. «Я не могу иначе говорить о русском народе. Я знаю, что этот безобразный народ – безмерно прекрасен» (Достоевский, 22, 153). Оппозиционный код, внедренный Достоевским в описание, станет способом бинарного восприятия народа, как в националистической, так и в революционной среде, вплоть до событий 1917 года. Антиномизм Н.А. Бердяева в описании русского народа – целиком взят из Достоевского[132].

В главе «Примирительная мечта вне науки» в самом названии симптоматично указывается на страстный и романтический контекст рассуждений мыслителя, ставшего ярым пропагандистом национальной идеи. Народ, с его точки зрения, и чувствует, и верит в свое религиозное – миссионерское предназначенье, в святость своих идеалов, в силу жертвенной любви: «такая вера есть залог самой высшей жизни наций, и только ею они и принесут ту пользу человечеству, которую предназначено им принести» (Достоевский, 25, 19). Но ведь об этом же мечтала и наша интеллигенция, определяя эту же – миссионерскую – веру иными словами. Вера интеллигентов также свята и, по сути, тождественна народной. Они верят в преодоление национального эгоизма, в разумное и духовное устройство жизни наций. Отсюда следовал радужный вывод писателя: вера объединяет всех русских людей – и народ, и интеллигенцию. И дело не в том, кто как верит, а в том, что все верят «одной окончательной общей мысли общечеловеческого единения…, этого чувства нет ни в одном народе. Но если так, то вот и у нас, стало быть, у нас у всех, есть твердая и определенная национальная идея; именно национальная…. Все спасение наше лишь в том, чтобы не спорить заранее о том, как осуществится эта идея и в какой форме, в вашей или в нашей, а в том, чтоб из кабинета всем вместе перейти прямо к делу» (Достоевский, 25, 20). К какому «делу» призывал «прямо перейти» писатель остается только догадываться.

Провозглашение подобных идей в качестве идеальных мировоззренческих конструкций русской жизни было не просто утопией, но страстным желанием (волей) превратить примирительную утопию в реальность, стремление охватить мифом все идеологическое пространство страны, сделать миф о всемирной отзывчивости реальностью. Фактически под «религиозное самопожертвование» подпали и подвиги русских солдат в войне с турками, и идейное самопожертвование народовольцев (шестидесятников), и разрушительное самопожертвование (самоубийства и терроризм) героев семидесятых годов. Идейность и беспочвенность «совпали» в одном и том же писательском мифообразе «святого», подвижника, аскета – абстрактного русского народа.