Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

Достоевский прекрасно осознавал всю мощь воздействия подобного рода святых идей на молодое поколение, в котором мифы составляли практически всю субстанциональность жизни. Русская идея, с его легкой руки, легла в основание многообразных философских конструктов крупных теоретиков нового религиозного сознания: Вл. С. Соловьева, Н.А. Бердяева, Вяч. В. Иванова, К.Н. Леонтьева, С.Н. Булгакова и др.; а также многочисленных безликих мечтателей, которые, по словам В.В. Розанова, и карточного домика построить не умеют, а «такая игра на сердце, что “мы – самые лучшие”»[134].

Идея народа-спасителя, возникшая в период политического возвышения Москвы в XVI веке, имеет в своей основе политические и националистические мотивы, не подтвержденные христианской догматикой. С православной точки зрения правомерно говорить лишь об исторически определенной роли, которую выполняли разные народы в ходе человеческой истории. «Можно сказать, что в русском народе есть такие душевные свойства, которые, может быть, его делают более широким, всеобъемлющим. Но это – случайное, это может быть делом определенной эпохи»,[135] – писал владыка Антоний Сурожский (А.Б. Блум). Достоевский возвел «случайность» в Абсолют, невольно закрепляя бинарные оппозиции и расхожие клише об особом предназначении русских и их нравственной противоположности всем нерусским и нехристианским народам.

Не все современные исследователи разделяют подобную критическую позицию. Например, венгерский ученый А. Дуккон, вслед за многими отечественными апологетами православности Достоевского, отмечал: «Наконец, концепт «народ-богоносец» заключает в себе положительные, противоречивые и анахронистические коннотации: можно понимать его в ветхозаветном смысле (Богом избранный народ) или же как контаминацию средневековых – исторических и эсхатологических соображений»[136].

Нам кажется, что думание в «эсхатологической перспективе» нисколько не мешает мифотворчеству и национальному возвеличиванию одного народа. Русская идея – это мечта о духовном лидерстве, о глубинной религиозной чистоте, лежащей в основе такого противоречивого «предмета», как русский народ. Она, с нашей точки зрения, есть лишь воплощение идеи святости – сверхмерного (идеального) бытия, ставшей мифологемой культурного пространства литературного текста, очерчивающей верхнюю границу мировоззренческого космоса Достоевского-публициста. «Я неисправимый идеалист; я ищу святынь, я люблю их; мое сердце их жаждет, потому что я так создан, что не могу жить без святынь, но все же я хотел бы святыню капельку посвятее; не то стоит ли им поклоняться?» (Достоевский, 22, 73). Отсюда понятно сознательное желание поклоняться мечте, противоположной пошлой реальности жизни. Святость русского народа, составляющая существо русской идеи, состоит в «обоготворении любви, кротости и смирении, служении всем как слуга и веру, что из этого-то добровольного состояния слуги и выйдет свобода, равенство и братство для всех» (Достоевский, 24, 192).

Воплощение русской идеи, с точки зрения писателя, включает в себя святость и страстность как спектр амбивалентных черт русского народа. Разрыв интеллигенции с народом, с его точки зрения, связан с тем, что она видит в народе лишь одну сторону – буйство и гибельность страстей, но не замечает чистоты его целостного начала, спрятанного, может быть, в глубине, но имеющего место даже в самом страшном падении и подлости. Спасительное ядро жизни народной – православная вера, воплощенная в кенозисе, внутренней чистоте помыслов и чувств. «Во всю мою жизнь я вынес убеждение, что народ наш несравненно чище сердцем высших наших сословий и что ум его далеко не настолько раздвоен, чтоб рядом с самою светлою идею лелеять тут же, тотчас же, и самый гаденький антитез ее, как сплошь да рядом в интеллигенции нашей, да еще оставаться с обеими этими идеями, не зная, которой из них веровать и отдать преимущество на практике, да еще называть это состояние ума и души своей – богатством развития, благами европейского просвещения, и хоть и умирать при таком богатстве от скуки и отвращения, но в то же время из всех сил смеяться над простым, не тронутым еще чужою цивилизацией народом нашим за наивность и прямодушие его верований» (Достоевский, 25, 129). С нашей точки зрения наивность и чистота народа не тождественна его православности. Можно быть высоконравственным и «почесывать задницу» (В.Г. Белинский) при упоминании всуе имени Божьем. (Вряд ли такая сентенция была бы возможна при разговоре о вере, например, еврейского народа).