Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

При этом надо расставить акценты и не путать понятия, зачастую смешиваемые самими мыслителями. У Н.Н. Страхова есть еще одна близкая «зрителю» категория: наблюдатель, которую он противопоставляет деятелю. Наблюдательство – это не пассивность, а невмешательство в ход истории. Он действительно экзистенциально был как-то посторонен жизни, которая бурлила и в миллионах пассивных, молчаливых тружениках: жил очень книжно и монотонно, не имея семейных привязанностей и интересов, кроме близких друзей и книг. При этом Н.Н. Страхов был настоящим трудягой, всю жизнь работал как ломовая лошадь за копейки (в том числе и как корректор Толстого), не имея, как и большинство подлинных тружеников, выучившихся на «медные деньги», ни накоплений, ни богатства, ни собственного угла[172].

Его умственная работа, стремление к пониманию других людей, идей, процессов, тексты, написанные им – вот его дело и его труд. Но такая пассивность сродни народной жизни. «В пассивных, которых большинство, хранятся наши лучшие качества, простота, правда, всякая душевная красота. Деятельные – почти без исключения дурны; это или бестолковые молодые люди, как нигилисты, или люди без стыда и совести, жестокие, своенравные, сильные, но отталкивающие» (Переписка, 1, п.103, 241)[173].

В «Исповеди» Толстой также отринул как явное уродство наглое проповедывание и поучительство в писательстве, а потом и во всей цивилизации, к чему он и сам был непосредственно причастен. «Взгляд на жизнь этих людей, моих сотоварищей по писанию, состоял в том, что жизнь вообще идет, развиваясь, и что в этом развитии главное участие принимаем мы, люди мысли, а из людей мысли главное влияние имеем мы – художники, поэты. Наше призвание – учить людей.<…> Люди мне опротивели, я сам себе опротивел, и я понял, что вера эта – обман» (Толстой, 23, 5).

Высказанное еще в середине 1870-х годов перманентное желание Н.Н. Страхова «молчать» позже открылось Толстому как «остановка жизни». Его пассивное отношение (в страховском смысле слова) началось с бесконечного повторения сакраментального «зачем?» и отрицательного: «И я ничего и ничего не мог ответить» (Толстой, 23, 11).

Роль Страхова-наблюдателя вовсе не пассивна в ключевых моментах жизни, что наглядно видно в уже названном событии – конфликте с Достоевским. В реконструируемом диалоге Достоевский – Страхов – Толстой его фигура первостепенна, ибо он – исторический свидетель / наблюдатель эпохи, олицетворенной его великими современниками; он живо реагировал, оценивал и понимал происходящие изменения, вникая в их мировоззренческие позиции; сам он яркой позиции не имел. В отличие от своих оппонентов Н.Н. Страхов не был гениальным ученым или писателем-новатором, практиком или человеком действия. Он осуществлял свой анализ происходящего не как политик или активный участник действий.

Его обычность и уникальность в том, что он был гениальным слушателем, имел способность чутко слышать чужие голоса, погружаться в чужое как в собственный мир – глубоко и прочно. И в конечном итоге, артикулировать чужие идеи в сопряжении с собственным пониманием в некую целостную позицию, прояснять все смутные и, может быть, неясные самим творцам особенности их концепций и теорий. Образно выражаясь, он не был создателем «знаковых» текстов культуры, но лишь их талантливым интерпретатором. В способности диалогизировать с другими – чужими текстами и создавать в ходе этих диалогов целостное мировоззрение, даже эпохальное, если хотите, и был выражен его индивидуальный творческий талант. Н.Н. Страхов принадлежал к тем редчайшим людям на земле, которые могут помочь другому понять самого себя и свои идеи, делают собеседника полноценным в отношении собственного мировидения. Одновременно – это есть момент и его собственного самосознания и понимания.

Он не только был не готов к какой-либо исторической активности, но и очень тонко понимал, что главное дело человека – это делание себя внутреннего, духовного. Эта задача по-своему объединила всех троих, но по-разному была понята ими. «Я, кажется, легко бы отказался от ответов, – пишет Страхов, – … если бы мне только было твердо указано, что делать, – в переводе на христианский язык: как спасти свою душу. Но посмотрите, какой это страшный вопрос. Кто и когда может иметь на него полный ответ? Я разумею при этом ответе, которое бы определяло и деятельное отношение к жизни. В самом деле, для пассивного отношения к жизни, мы еще имеем ответы: но не для деятельного. Если я подчиняюсь своей натуре и обстоятельствам, то, может быть, мне достаточно правила: избегай зла, будь добр и честен. Но если я считаю своей обязанностью не только воздерживаться, но и действовать, то есть работать над собственной натурой и вмешиваться в дела других, в ход обстоятельств, то передо мной возникают задачи бесконечные, неодолимые. <…> Мне нужно научиться не делать свою жизнь, а как-нибудь принимать ту, которая мне дается» (Переписка 1, п. 101, 228).