Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

Н.Н. Страхов многие годы считался близким другом Достоевского. Его широкая эрудиция и острый ум оказались востребованы не только в моменты создания теории почвенничества, но и в процессе литературного творчества последнего. Писатель как-то признался Страхову, что половина «моих идей – Ваши идеи»[174]. Особенно близка оказалась Достоевскому идея о высшем человеке, задолго до Ницше предугаданного Страховым[175]; принял он и гегелевскую концепцию нравственности в изложении русского философа. «Нравственная сентенция и любовь к целому человечеству ничего не значат без действительной нравственности, без живой конкретной любви. Всех нужно любить, но не всех вместе, а каждого в действительности встречающегося человека»[176].

Эти рассуждения неоднократно повторяются и в “Дневнике писателя”, и в “Поучении старца Зосимы”; их полемический отзвук слышен и в саморазоблачительных признаниях Ивана Карамазова.

Однако в их реальных взаимоотношениях не все было так радужно и ровно. Если разобраться в сущности их мировоззренческих позиций, взглядов на человека и Бога, то в них окажется гораздо больше разности, чем схожести. Достоевский был убежденным противником философской и жизненной позиции Н.Н. Страхова, предельно неэмоционального (объективного) и не активного («вне истории») и при этом требовавшего все подкреплять логической аргументацией, рассматривать любой вопрос в генезисе, искать конечных истин и в науке, и религии, и в литературе. Н.Н. Страхов как выразитель классической философской традиции был чужд ему своим «западным умом» и даже ненравственен в своей аполитичности и бездействии. Для Достоевского знание и понимание – евклидов ум – не самоценны; они могут быть ценны лишь в ситуациях нам неподвластной жизни. «Чистейшая семинаристская черта. Происхождение никуда не спрячешь. Никакого гражданского чувства и долга, никакого негодования к какой-нибудь гадости; он и сам делает гадости»[177]. Схожий «комплимент» в отношении Достоевского употребил и Н.Н. Страхов в своем печально-знаменитом письме: «Его тянуло к пакостям, и он хвалился ими» (Переписка, 1, п. 301, 652).

Нас может сбить с толку эпитет «гадость»: очевидно, что суть конфликта – в разности понимания смысла этого слова для обоих. Достоевский, как мне кажется, под «гадостью» понимал человеческое равнодушие, неучастие и не возвышение голоса против социальной, религиозной и всяческой несправедливости, нежелание «выбрасывать знамена» и выражать активную партийную точку зрения. По сути, Достоевский видел «гадость» в том, что Н.Н. Страхов не был ни интеллигентом – бездомным «отщепенцем», ни патриотом с религиозной тягой к мифо-поэтизации русского народа, несмотря на его явную приверженность к славянству и почвенничеству. «Гадость» и в гипертрофированной любви к Толстому, который и был для Н.Н. Страхова нравственным образцом и маяком распознания подлинно русского и народного. В каком-то смысле достаточно наглядно сам Достоевский демонстрирует элемент противостояния Толстому, который станет основой их вечного соединения и столкновения (или / или) в культуре.

Была здесь и обида на недостаточное лично к нему, писателю-труженику, внимание: он не забыл о проблемах финансовой и моральной поддержки, которая так была нужна ему в годы заграничного безденежья, и которую отнюдь не всегда Н.Н. Страхов мог ему оказать. И дело не в том, что он не хотел помочь писателю, а том, что зачастую был просто бессилен, продвигая его тексты в печать, пассивно принимал бессовестные правила игр редакторов, которые кабалили жизнь Достоевского многие десятилетия. Прочтите письма Достоевского к Н.Н. Страхову за 1868–1871 гг. Они полны унизительных просьб об оказании помощи по получению кредитов, публикаций его романов, полны тоски по родине и т. п. Это были тяжелые годы фактической изоляции, когда и единственные двое друзей: Н.Н. Страхов и А.Н. Майков, которых писатель считал самыми верными друзьями, по его мнению, практически перестали ему помогать и поддерживать. «К тому же я и без того всеми забыт» (Достоевский, 1, 270)[178]. «Я всю жизнь работал из-за денег и всю жизнь нуждался ежеминутно, теперь же более, чем когда-нибудь» (Достоевский, 1, 285). «Этот будущий роман уже более 3-х лет как мучает меня, но я за него не сажусь, ибо хочется писать его не в срок, а так как пишут Толстые, Тургеневы и Гончаровы. Пусть хоть одна вещь у меня свободно и не в срок напишется» (Достоевский, 1, 299).