Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

Как известно, Достоевский имел религиозную «монотему» (защиту православной веры и русскую идею), и положительный общественный идеал совпадет у него с утверждением важнейших христианских истин как высших ценностных начал. Парадокс, однако, заключался в том, что рационалисты-просветители – Толстой и Н.Н. Страхов – стремились отстоять фундаментальность и иерархичность ценностной картины мира, стремительно распадавшейся под натиском субъективизма, скептицизма, демократического плюрализма переходной эпохи. В это же время религиозный писатель Достоевский объявил условное «равенство» всех ценностей, высших и низших, святости и греха, указав на их одномоментное сосуществование в человеке, создав антиномический мифообраз «страстного страстотерпца», под который он подвел описание всего русского народа. Он готов принимать человека таким, каков он есть, оправдывая все его безобразия наличием Христова образа в душе. Потому и нет у него абсолютно отрицательных героев, как нет и идейной завершенности /целостности выводов практически во всех его произведениях.

Действительно, как мы уже писали, православный Достоевский как-то легко обходился в своих рассуждениях о сути веры без абсолютизации Высшего; диалектически соединяя Бога с человеком, он мало обращался к традиционной догматике (синоним объективной фундаментальности истин), идеалам воцерковленного человека, изображению православной Церкви. Устами падших грешников, убийц и преступников он многократно цитирует Евангелие, дает икону в руки самоубийцы («Кроткая»), придав ситуации антицерковную (в догматическом смысле) окраску. Этот оксюморонный образ является открытым вызовом догматам церковного утешения / спасения. Для него главное – проповедь любви, страдания, всепрощения и бесконечного русского самобичевания – признания своей вины перед миром. При этом вина легко уживается с чувством особой избранности и миссионерства, движением к всемирной отзывчивости и спасению всех других – неизбранных народов. Здесь нет того, что называется страхом Божьим, страхом перед наказанием или адскими муками раскаяния. Очевидно, поэтому у него так много преступлений и преступников в романах. И это говорит о реинтерпретации православной аксиологии в сторону тотального и демократического оправдания человека, провозглашение этического релятивизма как принципа.

«Народ (Достоевский) наш велик тем, что и преступников он называет «несчастными»… Готовность признать вину и стать выше самооправдания – черта евангельская и нравственная»[183], – писал о вкладе писателя в дело пропаганды православного миросозерцания митрополит Антоний Храповицкий. В годы первой эмиграции ни он, ни кто-либо другой еще не осознавали, к чему может привести такой пиетет. Мифопоэтическое поклонение русскому человеку / русскому народу, отождествление его с образом русского святого (страстотерпца) легло в основу мифологемы русской национальной идеи, ставшей невольным началом апологии русской революционной активности как «реализации» идеи русского мессианства. Сегодня банальна мысль о тождестве национально-романтической идеи о мессианском предназначении России во всемирной истории с идеологией коммунистической революции, ею порожденной.

Сегодня активно проповедуется «виртуозное экзегетическое истолкование» текстов Достоевского, которое дано лишь избранным ученым современности[184].

Нам важно обратить внимание на то, что данная дискуссия подтвердила фундаментальную общность двух великих писателей: Достоевский и Толстой, отбросив Предание и позволив себе собственное прочтение Писания, «запустили механизм» его авторской реинтерпретации, эпохально обнажив и кризис христианского мировоззрения, и кризис ново-временного рационализма в целом.