Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

Н.Н. Страхов не выносит экзистенциального субъективизма Достоевского, прощавшего всевозможные человеческие нелепости и подлости, в том числе и свои собственные «гнусности». В субъективизме же Толстого он видит лишь философскую рационалистическую ограниченность cogito и, по сути, продолжение классического рационализма, ставящего сознание во главу угла любых теоретических конструкций. «Ваше письмо есть новая попытка пойти по тому же пути, по которому шли Декарт, Фихте, Шеллинг, Гегель, Шопенгауэр. Они точно также начинали из себя, от Cogito ergo sum, от я, от сознаний воли, – и отсюда выводили понятие об остальном существующем. Ваше понимание этого же хода мыслей представляет только большую общность и конкретность – великие достоинства. Но это все-таки то, что я называю субъективизмом. К чему должны прийти, делая себя меркой существующего? К тому, чтобы признать все существующее однородным с нами и нам подобным. <…> В конце концов, окажется, что человек, от которого мы начали, и есть тот предел, до которого доходит сущее. Он есть сознательное я; он один обладает сознательным мышлением; он есть лучшая, яснейшая форма воли; он самое живое из всего живущего <…> стремления людей все состоят в этом искании, – чему бы собой пожертвовать и как бы найти неведомое. Самое интересное – в этом: удовлетворение эгоизма и жажды познания – в сто раз менее важно» (Переписка, 1, п. 111, 257).

Здесь-то мы и обнаруживаем концептуальное расхождение Толстого и Н.Н. Страхова, мыслящих в разной системе координат. Толстой как философ оказался абсолютно самобытен, и его особенность не сразу стала понятна традиционному мышлению Страхова. Для Толстого, положившего в основание своего религиозно-философского и антропологического учения понятие жизни, оно не узко-субъективно, но аксиологически приоритетно по отношению ко всем остальным ценностям, вытекающим из «презумпции» жизненного начала. Он пишет, отвечая Н.Н. Страхову: «<…> человек может понимать только жизнь. Но если человек может понимать только жизнь и не может понимать конца объединениям, то у него необходимо является понятие бесконечно живого, объединяющего в себе все. Объединение же всего есть явное противуречие. Противуречие есть Бог живой и Бог любовь. Бог – живой – любовь есть необходимый вывод разума и вместе с тем бессмыслица, противная разуму» (Переписка, 1, п. 113). Это противоречие он будет решать на протяжении всей переписки 70-х годов, пока не прийдет к своему религиозно-философскому учению.

За всеми недоумениями («противуречиями») Толстого: конечного и бесконечного, рационального и иррационального, жизни и любви – чувствуется кризисное мироощущение грядущей эпохи. «Вместо того ужаса перед жизнью, который так хорошо выражает Шопенгауэр (и которого так много у Достоевского – С.К.), вместо той возможности страдания и гибели, которой мы окружены со всех сторон и каждую минуту, Вы видите в мире Бога живого и чувствуете его любовь, – понял мысль Толстого Страхов: Теперь мне ясна Ваша мысль, и сказать Вам прямо, я чувствую, что ее можно развить логически в такие же строгие формы, какие имеют другие философские системы. Это будет пантеизм, основным понятием которого будет любовь, как у Шопенгауэра воля, как у Гегеля мышление» (Переписка, 1, п. 113а, 263).

Но это был не пантеизм.

3.2. Философский диалог Л.Н. Толстого и Н.Н. Страхова

Первым шагом на пути понимания Толстого-философа и религиозного мыслителя стала его многолетняя переписка с Н.Н. Страховым. 26-лет-няя Переписка (1870–1896) позволяет вскрыть природу их диалогического мышления и самые принципы толстовского философствования.

На ее примере мы хотели бы показать наглядный способ, каким Толстой опроверг бинарный код интеллигентского мировоззрения. Диалогизм заявлен самим эпистолярным жанром; его суть лежит на поверхности: он непосредственно отражен в вербальном обмене идеями и эмоциональным настроем, типичным для любого письма, даже «философского», т. е. имманентен эпистолярному пространству двух небезразличных друг другу людей. Здесь присутствует и интимный пласт, ведущий к исповедальности обоих. В Переписке скрыты и огромные ресурсы для понимания тех поворотных точек в мировоззрении, которые позволяют раскрыть – сделать более ясными – причины и процессы их творческой и жизненной эволюции.

Диалог, незаметно и исподволь формирующий и развивающий идеи, легшие в основу позднейших автономных произведений обоих авторов, просматривается и как результат философского общения. И.А. Паперно отмечала: «Переписка между Толстым и Страховым в 1875–1879 гг., быть может, наиболее важная составляющая в истории его религиозного переворота и эволюции от литературных к религиозно-философским сочинениям»[185]. Исследовательница акцентирует внимание на ведущей роли Толстого и ведомой Н.Н. Страхова в этом диалоге.